— Что делать с телом, капитан?

— С телом? Разрубите на куски и разбросайте по джунглям, пусть их сожрут звери. Это был могущественный колдун-оборотень, и если мы не сделаем так, то он будет в лунные ночи оживать и приходить пить кровь из глаз своих убийц.

— А что с Жозе, кровь никак не останавливается…

— Его укусил оборотень, теперь он сам станет таким же!

С этими словами капитан вытянул из кобуры пистолет и сделал шаг в сторону замершего в страхе и даже прекратившего выть Жозе.

— Нет! — заверещал тот. — Пощадите, не убивайте!

Однако рука командира удлиненная холодным вороненым стволом неотвратимо потянулась к его виску и раньше, чем несчастный успел вскочить, пытаясь спастись бегством, грохнул выстрел. Тяжелая пуля американского кольта расколола человеческий череп, будто арбуз, во все стороны разбросав осколки костей и частицы мозга.

— Вот так, — в гробовом молчании удовлетворенно сказал командир, — С его телом поступите так же. Сержант Хосе, поручаю это Вам. Останетесь здесь со своим отделением и всеми ранеными, дождетесь прихода помощи. Остальные за мной, проводники уже обнаружили следы основной группы.

Самурай смотрел в чистую голубизну высокого и яркого весеннего неба: провожал глазами легкие перышки облаков, щурился от нежно гладящих лицо солнечных лучей, тонул в первозданной всеочищающей космической синеве.

На самом деле нет ничего красивее и совершеннее чем эта вечная, изменчивая и бесконечная синь над головой, вот только мало кто в состоянии это заметить. Люди не смотрят в небо, разве что в самом раннем детстве, но и тогда им постоянно мешают взрослые: «Гляди под ноги!», «Хватит ворон считать!» и так далее, и тому подобное, кто из нас не слышал этих слов в свой адрес? И мы отвыкаем смотреть куда не надо, зато отлично приспосабливаемся пристально изучать любую неровность под ногами, учимся опускать и прятать глаза… Не оттуда ли наши извечные привычки врать и лицемерить даже наедине с самими собой? Не от того ли, что вместо чистого и ясного неба мы всегда видим лишь грязную кишащую вонючими трупными червями землю? И лишь иногда, случайно подняв взгляд ввысь, вдруг замираем, утопая в безбрежной синеве, понимая насколько ничтожны и суетны наши проблемы и желания в сравнении с нерукотворным чудом небесного океана над головой… Такое бывает с каждым, но большинство находят в себе силы отвести взор, привычно опустить голову, забыть увиденное навсегда, и еще тщательнее контролировать шею, не давая ей поворачиваться в несанкционированном направлении. Другие, их очень мало, встретившись вдруг с направленным на них в упор, как дуло пистолета, небесным взглядом, меняют жизнь: покидают душные офисы, конторы и бюро, уходят в монастыри, в опасные экспедиции, бросив все, уезжают на край света, чтобы биться за свободу совершенно неизвестных им стран… Их очень мало, но именно они задают направление вращения планеты, остальные лишь топчут землю в указанную сторону, оставаясь простой серой массой, взволнованной лишь двумя проблемами: вкусно пожрать и модно одеться. Что ж каждому свое…

Самурай смотрел в небо, белые барашки облаков лениво плыли посреди прозрачной синевы, покорные вздорным прихотям теплого майского ветра сходились, образовывая диковинные фигуры или разлетались в стороны, чтобы через несколько минут встретиться вновь. Терпкий запах свежей сосновой смолы приятно щекотал ноздри, пахло весной: молодой ярко-зеленой листвой, полевым разнотравьем и землей… Березки тихо шушукались между собой склоняя друг к другу кудрявые макушки и что-то нежное и интимное шелестя соседке на ушко, то ли сплетничали, то ли делились какими-то своими девичьими секретами. Самурай их не слышал, знал, какой должен быть звук от играющего в кронах легкого ветерка, но не слышал, не мог слышать.

Тяжелая контузия, пятидесятипроцентная потеря слуха, это значит абсолютно оглохшее правое ухо и с трудом разбирающее обычную человеческую речь с пяти шагов левое. Это увольнение из рядов по здоровью — сертификат на жилье и денежная компенсация. Все вместе как раз в притык на хрущевку со смежными комнатами из старого фонда в непрестижном заводском районе с вечно бьющимся в окно химическим смогом. Поверьте, очень страшно оказаться вдруг вне этих самых рядов, да еще не по своей воле, а вот так внезапно, в одночасье потеряв слух, став по сути дела калекой. Полный жалости взгляд жены, от нее, от этой самой жалости становится страшно, впервые приходит осознание необратимости потери, впервые ясно понимаешь, это не болезнь, не временная хворь, которую надо просто пережить — это навсегда! Навсегда — очень страшное слово, пожалуй нет ничего страшнее в мире, чем эта необратимость. Пенсия — гроши, больше выслужить не успел… Работы нет… Жалость в любимых глазах постепенно сменяется тоской и усталостью. Она тоже поняла — навсегда… Очень легко нежно шептать, тая в объятиях статного красавца-десантника: «Я всегда буду с тобой!», «Я не оставлю тебя, чтобы не случилось!», «Я всегда буду любить тебя!». Гораздо труднее эти обещания выполнять, вряд ли кто задумывается над истинным смыслом произнесенных слов, и, слава Богу, иначе у многих они застревали бы в горле. Случайно услышанное горько-злое: «Пень глухой!» слетевшее с таких нежных, таких знакомых и родных губ, будто ножом режет по и так кровоточащему сердцу. Но кто вправе ее обвинять? Лишь та, что сама пережила подобное и не сдалась. Много ли их? Может и много, только он не знал ни одной… И наконец закономерное, давно со страхом ожидаемое, сухим щелчком бича, предательским выстрелом в спину: «Прости, но я так больше не могу. Я полюбила другого и ухожу», и смотрящие в пол глаза, так и не поднявшиеся ни разу, за все то время пока она собирала вещи. Шикарная машина под окном и щуплый молодой парень в немыслимо дорогом костюме, предупредительно распахивающий перед ней дверцу. Вот и все, солдат, ты проиграл свой последний бой… Вот и все… Все…

А потом бессмысленная круговерть сменяющих друг друга дней и ночей, проходящих в алкогольном дурмане, чьи-то смутно знакомые даже не рожи — хари, слова сочувствия, которых все равно не слышишь, но которые отлично читаются по глазам и губам и жгут, жгут каленым железом, и редкие минуты прояснения, от которых хочется лезть на стену и выть, в кровь, до мяса обдирая ногти о неподатливую штукатурку. И тот гулкий подземный переход, ополовиненная прямо из «ствола» бутылка водки, вдребезги разлетевшаяся от удара о бетонную колонну оставив в руке хрустально сверкающую острыми зубастыми краями «розочку». Короткие резкие удары по локтевому сгибу, боли почти нет, зато кровь рванула лихо, густым темно-красным потоком. Вялая мысль, пробившая алкогольную муть: «Так ничего не выйдет, все равно свернется раньше, чем вся вытечет. Найдут и откачают — надо что-то еще…» Да, надо что-то еще, и плохо слушающаяся левая рука расстегивает плотную джинсовую рубашку, обнажая живот. Лучше бы в горло, чтобы наверняка… Но решиться на это почему-то невозможно, а так вроде и ничего… Холодный край стекла щекочет кожу, вызывая непрошенные мурашки и рефлекторную дрожь. «А вот вам всем тройной в перекладку! Я таки вас всех поимел! Фак ю, жизнь!» Острый длинный осколок с противным хрустом входит в живот, разрывая на своем пути напрягшиеся мышцы. Отлично, еще одно усилие, плоть легко расходится под режущей не хуже бритвы тонкой кромкой стекла… И в этот момент сохранившее способность слышать ухо улавливает грохот торопливо ссыпающихся вниз по лестнице шагов. Черт! Кого еще там принесло? Или делать нечего больше, только шляться по подземным переходам среди ночи?!