– Что тебе, старлей, сообщили интересного? – словно бы между прочим, будто его это мало интересовало, спросил эмир, понимающий, кто звонил и по какому поводу.

– Ничего особенного, товарищ подполковник аль-Афалаби, – ответил я.

Лица эмира я не видел, но почувствовал, как он сначала вздрогнул, а потом напрягся. Значит, мой выстрел получился не холостым, угодил в цель.

– Выходит, брат все-таки сдал меня… Эх, Омахан! А я, значит, теперь уже не подполковник в отставке и не орденоносец…

– У вас с братом родители живы? – не стал я сразу развивать тему, желая еще на какое-то время оставить Али Илдаровича в подавленном состоянии.

– Мама умерла давно. Отец еще при ней бросил нас – жену и четверых детей, двух сыновей и двух дочерей. Он ушел к другой женщине, в город уехал, в Махачкалу. О нас, похоже, вспоминать не хотел. Но я отчасти его понимаю. Виной всему характер мамы. Мы с братом уже во взрослом возрасте, будучи офицерами, обращались к ней не иначе как «товарищ генерал». Она все и всех желала держать под контролем, постоянно всеми командовала. Последние годы жила со старшей дочерью в Ростове-на-Дону. Там и умерла после двух лет болезни. На похороны я приехать не успел бы, даже если бы захотел. Но меня обстоятельства не отпускали. Брат, наверное, сумел проводить маму в последний путь. Ему было проще… Он, наверное, и это мне не простил.

– Я думаю, он все и всех простил, не сдал вас. По крайней мере, в картотеке МВД вы числитесь, со слов брата, бизнесменом, работающим в Москве.

– А мой псевдоним? Откуда он взялся?..

– В информации на вас, имеющейся в ФСБ, есть строчка о подозрении насчет того, что подполковник Али Илдарович Дадашев и эмир аль-Афалаби – одно и то же лицо. Но присутствует и сноска, что эти данные требуют проверки и подтверждения.

– Это значит, что я могу, не без проблем и подозрений, естественно, вернуться к нормальной мирной жизни?

– Вот этого я не знаю. У меня нет уверенности в том, что вы через какое-то время не займетесь своей прежней деятельностью.

– Если я принимаю какое-то решение, то оно бывает окончательным, – твердо сказал Дадашев. – И внешние обстоятельства на меня мало действуют. Характером мы с братом в маму пошли. Это сестры наши в отца – мягкие.

– Кстати, Али Илдарович, ваш брат отца простил. Тот сейчас живет вместе с ним, в его доме. Да и на вас, он, наверное, тоже зла не держит. По крайней мере, я так думаю. Наверное, ему и от отца что-то в характер перешло. Вы знаете номер Омахана Илдаровича? Может быть, я позвоню ему, чтобы ситуацию выяснить?

Али Илдарович так торопливо назвал мне номер, что я сразу подумал, что отставной подполковник пытается «ухватиться за соломинку», живет последней надеждой, как всякий утопающий. Но при этом я не слишком хорошо понимал собственное поведение, хотя давно уже научился анализировать все свои поступки и делать из них правильные выводы. Ладно, пусть и не всегда, но достаточно часто.

Что-то в этом роде я попытался сделать и сейчас. Должен сказать, что выводы меня не слишком обрадовали.

Я не потерял расположения к Али Илдаровичу после его рассказа о том, что моего отца спас не он, а, скорее всего, его брат. Этого признания вполне могло бы и не быть, окажись бывший подполковник ВДВ не столь честным и совестливым. Я не знал его брата, но заочно уважал этого человека, был искренне ему благодарен за спасение отца.

Но отпустить при этом Али Илдаровича на все четыре стороны я не мог по той простой причине, что он все еще являлся отъявленным врагом. Не только моим личным, но и той страны, интересы которой я защищал с оружием в руках. Этот человек обязательно должен был ответить за былые грехи, которых, думается, за ним накопилось ой как немало. Моя обязанность состояла в том, чтобы сдать Али Илдаровича представителям правоохранительных органов, которые сразу же, еще до суда, засадили бы его в камеру.

Но тут мой служебный долг вступал в конфликт с совестью. Если судить по ней, то этого делать было нельзя. Я потом многие годы не давал бы себе покоя, мучился бы после такого поступка. Бывший подполковник вызывал у меня жалость и уважение. Все это перемешивалось с чувством благодарности к его брату, следовательно, в какой-то степени, и к нему самому.

Кроме того, нельзя было списывать со счетов и тот факт, что Дадашев не попытался напасть на меня, когда я был в полной прострации и не обращал никакого внимания на все то, что меня окружало. Этот опытный человек, давно живущий в условиях войны, обязан был уловить, прочувствовать этот момент. В недостатке храбрости я его обвинять не брался. Такого просто быть не могло.

Конечно, возраст свое берет. Теперь уже у отставного подполковника Дадашева просто не имелось тех физических сил, которыми он обладал раньше. Тем не менее он мог хотя бы сделать попытку освободиться, победить меня. Вытащить оружие, попытаться выстрелить, в конце-то концов, если уж понимал, что в рукопашной схватке ему ничего не светит.

Эмир всегда мог позвать на помощь своих бандитов, которые по-прежнему находились по другую сторону полога, закрывающего вход в грот. Они наверняка начали уже проявлять непонимание, поскольку времени с того момента, как эмир позвал к себе Сиражутдина, прошло довольно много. Им достаточно было сделать по десять-пятнадцать шагов, чтобы добраться до меня.

Если у эмира не было при себе оружия, что само по себе маловероятно, то он мог бы напасть на меня со спины, вцепиться в горло обыкновенным захватом-«гильотиной» и позвать помощников. За несколько секунд я просто не успел бы освободиться от захвата, не сумел бы оказать сопротивления всем им, вместе взятым. Ведь именно так оно и было в момент моего пленения.

Но Дадашев этого не сделал. Почему – я точно не знал, но мог предположить, что он сам шел навстречу своей будущей судьбе, плыл по течению, готов был сложить оружие, хотя и сомневался в том, что его люди поступят точно так же. Поэтому эмир и пустил дело на самотек. Чему быть, того не миновать.

При этом он не желал предавать тех людей, которых сам же сюда привел, не отказывался от них и готов был нести ответственность за свои действия. Эмир прекрасно понимал, что я, захватив его в плен, сам не освободился. Бандиты, ждущие за пологом, расстреляют меня по одному только подозрению, если я, конечно, позволю им это сделать.

Обычно я стараюсь предвосхитить подобные действия всяких посторонних людей, предпочитаю стрелять первым или использую иные убедительные методы. Например, бросок гранаты за полог. Но там, в большой пещере, сейчас сидят другие бандиты, которые сразу пойдут в атаку на грот эмира. Я не смогу в одиночку остановить их. Значит, мне следовало ждать подхода бойцов моего взвода.

Они, как показывал монитор планшетника, находились уже рядом, в пределах пяти минут аккуратного продвижения. Так я мысленно совмещал время и расстояние. А до рассвета, как я прикидывал, оставалось еще около десяти минут. Взвод внял моему приказу и передвигался теперь намного быстрее, чем прежде.