Теофельс грациозно отсалютовал, с хрустом развернулся и, звеня шпорами, отмаршировал за дверь.

— Настоящая военная косточка, — проворчал начальник таким голосом, будто объявлял арест на тридцать суток.

Через адъютантскую Зепп прошествовал все таким же гусаком. В коридоре позволил себе несколько смягчить поступь. На лестнице оглянулся и увидев, что никого нет, весело поскакал через две ступеньки.

Пролетом ниже остановился перед зеркалом, ухмыльнулся. Начальству потрафил, теперь можно вернуть себе человеческий облик.

Картинка 29

Он растрепал волосы и снова, но уже без пробора, разгладил; монокль сунул в карман; с усов стер воск, и они распрямились.

Подмигнул себе. Шепнул: «Ловкий ты парень, чертяка». Сим эпитетом Зепп аттестовал себя лишь в моменты наивысшего довольства.

Настроение у капитана было великолепное, еще с позавчерашнего дня. Любовь начальства — в сущности, ерунда. Ордена — тем более. Главное — виртуозно выполненная работа.

Убедившись, что на лестнице по-прежнему никого нет, капитан фон Теофельс прокатился до следующей площадки по перилам.

Не менее счастливый Алексей Романов крутил руль «руссобалта» и распевал ариозо герцога Бургундского, заменяя «Матильду» на «Симаду», а «черные очи» на синие:

Кто может сравниться с Симадой моей,

Сверкающей искрами синих очей,

Как на небе звезды осенних ночей!

Симочка, ради загородной прогулки повязавшая волосы платком японского шелка (отсюда и «Симада»), слушала так восторженно, а взвизгивала от скорости так очаровательно, что Алеша просто не мог не остановиться и не поцеловать ее в раскрасневшуюся щечку, а потом в губки.

— Пой, пой! — попросила она (они уже второй день были на «ты»).

Он снова разогнался по чудесной, только немножко пыльной дороге и запел:

Она только взглянет, —

Как молнией ранит,

И пламень любви

Зардеет в крови;

Она засмеется

Иль песней зальется, —

И жемчугов ряд

Лицо осветят…

На ухабе Симочка ойкнула, качнулась всем телом к шоффэру. Пришлось снова останавливаться и целовать ее.

Так и ехали почти до самой Гатчины: под рев мотора, пение и звонкие поцелуи.

Когда свернули на проселок и сияющий водитель сказал, что осталось совсем недалеко, Симочка прошептала: «Жалко». Это ли не счастье?

А еще утром Алеша плакал. Не по-детски, конечно, не навзрыд, но слезы на глазах выступали и голос срывался.

Это когда он провожал Лавра Константиновича на операцию, уже вторую. Первый раз штабс-ротмистра резали еще позавчера, в сельской больнице, но пулю достать не сумели. Нынче же князем должен был заняться профессор Тихомирский, звезда военно-полевой хирургии. Шансы на выживание оценивались невысоко, потому что пуля, разорвавшая офицеру внутренности, была разрывная.

— У нее оболочка при ударе раскрывается. Как лепестки у цветка, — еле слышным голосом объяснил студенту Козловский, скосив воспаленный взгляд на пышный букет, что стоял на тумбочке близ кровати. — …От его превосходительства. Навещал. Руку жал. Даже в лоб лобызал.

Лавр Константинович закусил губу от боли и сделался еще бледнее. Под глазами лежали синие тени, рот ввалился, к локтю была прицеплена резиновая трубка (перед операцией раненому делали переливание крови).

У Алеши подкатил к горлу комок. Невыносимо было видеть князя, такого сильного, энергичного, мужественного, в этой больничной палате, на пороге смерти. Особенно, когда на улице светило солнце и жизнь была до краев наполнена счастьем.

— Э-э, что это у вас капель из глаз, — попробовал улыбнуться штабс-ротмистр. — Хороните, что ли? Зря. Мы, Козловские, порода живучая… Предка моего Иван Грозный на кол посадил… Так князюшка день, ночь и еще полдня не желал Богу душу отдавать. Висел себе да государя-батюшку матерно лаял…

Алеша заморгал, стряхивая слезинки, и приказал себе: «Не раскисать!» Перед наркозом больной должен верить, что все будет хорошо.

— Так-то лучше. — Козловский облизнул лиловые губы. — Я с вами вот о чем хотел… Что сказать? Молодец. Спаситель отечества… Ладно, комплименты опускаю, сил нет. Я про другое… На что вам математика? Все равно будет война, не доучитесь. На фронт пойдете, жалко… У вас талант. Вам в контрразведку нужно… Чинов у нас, правда, не выслужишь. Наград тоже. Вам его превосходительство что сказал?

— «Отменная работа, господин Романов, — нагнув голову и набычившись, передразнил Алеша генерала. — Отрадно наблюдать в столь молодом человеке м-м-м столько самоотверженности и патриотизма. Благодарю от имени отечества. Далеко пойдете». Лобызать не лобызал, но руку тряс долго.

Козловский беззвучно рассмеялся — уже неплохо.

— А мне сказал: «Сами знаете, на нашей службе боевых орденов не дают, а на статский орден вы сами не согласитесь». Хитрит, бестия. Так и не доложил наверх о похищении плана… Побоялся, что голову оторвут… За плохую работу контрразведки… Наплевать. Главное, что немцам достался кукиш.

Это неромантическое слово было последним, что услышал Алеша из уст товарища.

В палату вошел профессор, санитары вкатили тележку. Какой-то господин в очках сразу закрыл князю лицо марлей, от которой сильно несло хлороформом.

И повезли Рюриковича на ристалище Жизни со Смертью.

— Вам, юноша, тут торчать незачем, — строго сказал профессор перед уходом. — Поверьте моему опыту, нервозность близких передается оперируемому. Что это вы тут всхлипываете? Подите в синематограф, выпейте вина, погуляйте с барышней. Если пациент вам дорог, источайте joie de vivre.[23]Это его поддержит лучше рыданий.

А у выхода из госпиталя Алеше вручили пакет от князя. Там лежал ключ от автомобиля и коротенькая записка:

«Мне нескоро понадобится. Катайтесь».

Вот Романов и послушался профессора, отправился источать радость жизни.

— Вон оно, то самое место! — показал он на поле и на жавшуюся к опушке лачугу. — Там все и случилось.

Машину пришлось оставить на дороге. Шли по хрустящей под ногами стерне, взявшись за руки. Алеша по второму разу — что называется, со всей наглядностью — живописал величественные и страшные события позавчерашней ночи.

— …Пью вино, а сам думаю: вот сейчас вся жизнь пролетит перед мысленным взором, в одно мгновение. Так во всех романах пишут. А она не пролетает… Отупение какое-то нашло… Да, я про самое главное забыл! Когда колебался, какой из стаканов взять, чуть было не схватил правый. В котором был яд!