именами: Дус и Грас. Обе работали по дому и в саду, и им не возбранялось иметь красные руки.

У самого же месса Летьери была комнатка — не комнатка, а каморка с видом на гавань, смежная с большой залой первого этажа, куда вела парадная дверь и откуда расходились все лестницы дома. Висячая койка, хронометр и трубка — вот и все убранство его комнаты; правда, в ней стояли еще стол и стул. Бревенчатый потолок и все четыре стены были выбелены известкой; справа от двери на стене была прибита отличная морская карта Ламанша с надписью: «В. Фэден, 5. Чаринг-Кросс, картограф ее величества»; слева висел пестрый бумажный платок, приколоченный гвоздиками, на нем изображены были разноцветные флотские сигналы всех стран мира, причем на каждом углу красовалось по флагу — Франции, России, Испании и Соединенных Штатов, а в центре — флаг Англии.

Дус и Грас были девушки самые обычные, в хорошем смысле этого слова. Дус не была злюкой, а Грас не была уродкой. Коварные имена пришлись кстати[108]. У незамужней Дус был «милый». На ламаншских островах это слово распространено, и слово не расходится с делом. Девушки работали, так сказать, по-креольски, с ленцой, свойственной служанкам Нормандского архипелага. Жеманная и смазливая Грас по-кошачьи настороженно всматривалась в горизонт. Объяснялось это тем, что у нее тоже был «милый», но, кроме него, говорят, был и муж-матрос — его-то возвращения она и боялась. Но нас это, не касается. Живи они не в таком строго нравственном доме, Дус так и осталась бы в служанках, а Грас сделалась бы субреткой, — в этом заключалась разница между Дус и Грас. Многообещающие задатки Грас гибли вблизи такой чистой девушки, какой была Дерюшетта. Впрочем, любовные истории служанок хранились в тайне. Ничто не доходило до месса Летьери, ничто не отражалось на Дерюшетте.

Нижняя зала — просторное помещение с камином, обставленное столами и скамьями, — служила в прошлом веке местом негласных сборищ протестантов, изгнанных из Франции. На голой каменной стене вместо украшения висел кусок пергамента, вделанный в рамку черного дерева и вещавший о доблестных подвигах Бениня Боссюэ, епископа в Мо. Несчастные прихожане этого орла-могильника, гонимые им после отмены Нантского эдикта и скрывшиеся на Гернсее, повесили пергаментный лист как свидетельство о его деяниях. Кое-кому удавалось, несмотря на выцветшие чернила и неразборчивый почерк, прочесть о следующих событиях, преданных забвению: «29 октября 1685 года разрушены храмы в Морсефе и Нантейле, на что епископ в Мо испросил у короля разрешение»; «2 августа 1686 года Кошары, отец и сын, взяты под стражу за веру свою по навету епископа в Мо. Выпущены из темницы, ибо Кошары отреклись от своей веры»; «28 октября 1699 года епископ в Мо ходатайствовал перед г-ном де Поншартрен о том, чтобы заточить девиц из рода Шаланд и Невиль, реформисток, в монастырь ордена Новых католичек в Париже»; «7 июля 1703 года приведен в исполнение приказ, испрошенный у короля епископом в Мо, о заключении в тюрьму некоего Бодуэна из Фюблена с супругой за то, что они дурные католики».

Рядом с комнатой месса Летьери, на дощатом возвышении, там, где была кафедра гугенотов, за решеткой с оконцем, теперь расположилось пароходное «бюро», то есть контора Дюранды, которой заведовал сам месс Летьери. На старинном дубовом пюпитре вместо Библии покоилась книга с заголовками на страницах: дебет и кредит.

IX

Человек, разгадавший Рантена

Месс Летьери, пока был в силах, сам управлял Дюрандой: он был лоцманом и капитаном; но наступил час, о чем мы уже упоминали, когда мессу Летьери пришлось поискать себе замену. Он выбрал сьера Клюбена, скупого на слова тортвальца. По всему побережью шла молва о безупречной честности Клюбена. Он стал alter ego[109] и заместителем Летьери.

Клюбен повадками напоминал нотариуса, а не матроса, но на деле был умелым, просто редкостным мореходом. Он обладал даром применяться к опасности, вечно меняющей облик. Был он выносливым грузчиком, осмотрительным марсовым, усердным и знающим боцманом, неутомимым рулевым, искусным лоцманом и смелым капитаном. Он был осторожен и из осторожности подчас принимал дерзкие решения, а это величайшее достоинство в моряке. Инстинктом угадывая возможное, он меньше боялся вероятного. Принадлежал он к числу тех моряков, для которых опасность имеет то значение, какое они сами ей придают; из любой неожиданности они умудряются извлечь пользу. Он обладал той уверенностью в себе, какую воспитывает в человеке только море. Вдобавок сьер Клюбен слыл замечательным пловцом; он был из породы людей, закаленных в единоборстве с волной, людей, которые сколько угодно могут продержаться на воде, плывут из Гавр-де-Па на Джерсее, обходя Колетт, огибают «пустынь» и замок Елизаветы и часа через два возвращаются обратно. Родом он был из Тортваля; люди говорили, что он частенько проделывал вплавь опасный путь от рифа Гануа до мыса Пленмона.

Сьер Клюбен, узнав или поняв Рантена, не раз предупреждал месса Летьери о том, что Рантен проходимец; «Рантен вас обворует», — предсказал он; это подтвердилось, и Клюбен окончательно завоевал доверие Летьери. Не раз, — правда по пустякам, — Летьери испытывал честность Клюбена, доходившую до щепетильности, и, наконец, положившись на него во всем, передал ему дела. «Добросовестность питается доверием», — говаривал месс Летьери.

X

Рассказы о дальнем плавании

Месс Летьери всегда носил одежду моряка, и чаще матросскую, чем лоцманскую куртку, иначе ему было бы не по себе. И Дерюшетта недовольно морщила носик. Что может быть прелестнее гримасок разгневанной красавицы! Она восклицала полушутя, полусердясь: «Фи, папа, как от вас пахнет дегтем!» И легонько ударяла его по могучему плечу..

Простодушный старик, герой морских плаваний, рассказывал о своих путешествиях удивительнейшие истории.. На Мадагаскаре он видывал такие птичьи перья, что трех хватило бы для крыши дома. В Индии он видывал столбунцы щавеля в девять футов высотой. В Новой Голландии он видел, как стадо индюков и гусей пасла и охраняла не то собака, не то птица, и называлась она «агами». Видел он слоновые кладбища. В Африке он видел горилл, каких-то человеко-тигров семи футов ростом. Он познакомился с нравами всех существующих на свете обезьян, начиная от диких макак, — он называл их «макака-смельчак», — до «макак-ревунов», — он называл их «макака-бородач». Однажды в Чили ему довелось увидеть, как мартышка растрогала сердца охотников, указав им на своего детеныша. В Калифорнии он видел упавшее дерево, в дупле которого всадник мог проехать сто пятьдесят шагов. В Марокко