Зоя подкатывалась к своей жизни и с другой стороны – со стороны общественно-политической. В конце концов, у нас это дело не последнее, если не первое. Совершили мы революцию? Победили мы немцев? Или?! Пусть ей в сорок пятом было три года, это не имеет никакого значения, важно, что благодаря этому она не жила при фашизме! Это же какая краеугольная удача, именно она не подлежит никаким последующим наслоениям в виде встречи за углом молочного магазина. И Зоя твердой рукой под мерный гул стиральной машины вывела на обложке тетради: «Мы победили фашизм». Запись вдохновила, тут-тут! – и следовало копать дальше. Захотелось вписать освоение целины, героическое строительство БАМа, перестройку и мирные инициативы; но Зою накрыла такая тягучая, липкая, безысходная тоска, такое утробное отчаяние, что она не только ничего не написала больше, а и победу над фашизмом грубо вычеркнула, и тетрадь порвала, что было совсем глупо, потому что именно в тетради смысл был, она как раз могла послужить последующим поколениям советских людей, как из ничего, из пустоты делать что-то съедобное. Вот, например, коронный Зоин номер на случай прихода абсолютно неожиданных гостей. Хлеб кусочками чуть-чуть мазнуть майонезом и чуть-чуть посыпать мелким чесночком. И на пять минут в духовку. Съедается мгновенно. Или. Картошка слоем. Потом лук слоем. Столовая ложка тушенки любой жирности (или вчерашнее мясо, или колбаса – тут, правда, добавляется масло) и тоже сверху майонез слегка, намеком. И тоже в духовку до готовности картошки. Годится вчерашняя, отварная, в мундире и без. В смысле скорости это даже лучше. Или… Впрочем, многое уже устарело. Например, быстрые блюда с плавлеными сырками. Или мгновенный пирог из блинной муки, замешенный водой, вымывшей молочную посуду, со всеми вчерашними объедками. Но Зоя, горячий человек, порвала тетрадь к чертовой матери и сказала: «Всё. Сегодня с этим надо кончать». Была идея балкона – и круто вниз головой. Вот только беспокоил вопрос: давал ли гарантию пятый этаж, правда, высокий? Если четко головой вниз? Не подведет ли ее инстинкт жизни, и не развернется ли тело в процессе свободного полета, и тогда можно хорошо, до дребезга, разломать ноги и остаться жить! Траекторию полета надо обязательно направить посторонней силой. Для этого ей нужен помощник.

Зоя стояла в открытых дверях. Она ждала. Конечно, можно было опуститься вниз и найти какого-нибудь алкаша на улице. И она, конечно, в крайнем случае пойдет, куда денется? Но пять минут она может постоять и подождать в дверях? Пять минут? Может? Посторонний, случайный человек на лестничной площадке – это более неразрешимая задача для милиции, чем приведенный со двора в дом… Зоя думала о чужом алиби и уважала себя за это.

– Девушка! Я прошу у вас милости.

Волосы Полины в тот момент висели как раз на лице, пришлось их как следует тряхнуть, чтоб отлетели. В дверях торчала старая лахудра с патлами во все стороны, почти родная душа, будь ты проклята. И глаз у лахудры был самый тот. Бьющий на жалость. Полина эту категорию побитых жизнью глаз на дух не выносит. От них ей хочется выть самой и убивать их же. Потому что ничем этому глазу не поможешь и лучше его застрелить в зрачок. У них в классе была дискуссия на тему старой больной собаки (бабушки, дедушки). Она тогда возглавила тех, кто говорил: смерть для них гуманней. «Поставь себя на место паралитика, ходящего под себя!» – кричала Полина. «Поставь себя на место стреляющего в такого!» – кричали ей. «Запросто, – отвечала Полина. – Я могу возглавить отряд по спасению людей от безнадежных страданий. СОС». – «ЭСЭС!» – кричали ей. Они почти подрались. Но пришла Ольга. Села боком на стол, носком сапога уперлась в первую парту. Выслушала. Идиоты! Сказала: «Нашли о чем. Молодые? Молодые. Здоровые? Здоровые. Ну, и все. Ну, и вперед. Появятся конкрэтные собаки и конкрэтные старухи – вот и будете решать проблемы по мере их поступления. В каждом случае – конкрэтно». Так и говорила: конкрэтно. И рот при этом кривила, чтобы показать, какие они дебилы. Именно! Подумала Полина. Все теории разводят, а надо – конкрэтно. У нее тоже непроизвольно искривился рот, а Ольга – во реакция! – журналом саданула ее по голове, не сходя с места. Полина, конечно, на ее уроках на первой парте, но прикиньте – длина ноги все-таки и парты. Бац тебе, дура!

– …Девушка. Я прошу у вас милости. – Это уже лахудра.

– Я не подаю, – грубо ответила Полина. Лахудра же прямо вылетела из дверного проема и встала поперек. Какие у людей случаются скорости.

– Я вас умоляю зайти. Умоляю. – Она протягивала руки, и Полина увидела бледные большие пальцы, и белые ободки отросших ногтей, под которыми не водилось грязи. Такая степень чистоплотности, на взгляд Полины, только усугубляла выражение глаз. Хотелось сказать грубо и прямо, что ж ты, зараза такая, за ногтями следишь, а жить не умеешь? Что ж ты такая распиз… И так далее, одним словом.

– Да пошла ты, – уже вслух сказала Полина, отпихивая протянутые руки. – Я себе иду, и все. А ты отсохни…

– Но выслушать вы можете? – умоляла Зоя. – Вы мне нужны на одну секунду. Не больше. Секунду. Зайдете и уйдете.

– Вот пристала! – возмутилась Полина. – Больная, что ли?

А лахудра уже повисла на руке и уже вела Полину мимо кухни, где гудела машина, через комнату, где тошнотворно пахло валерьянкой и лежали на столе прижатые стаканом деньги, вела на балкон, где стояла табуретка и тазик с мокрым бельем.

– Девушка! Милая! Смотрите сюда, – захлебываясь, говорила лахудра. – Я встану на табуретку… Подыму к веревке руки и потом наклонюсь вниз. Подтолкните меня, милая, я прошу у вас милости. Я боюсь инстинкта жизни. Он у меня очень сильный. На столе гонорар. Возьмите себе и прихлопните дверь. Вы меня даже не увидите, когда выйдете из дома, у меня окна на север.

– А денег много? – тупо спросила Полина, глядя на стаканчик на столе. Спрашивала и удивлялась – чего это я? Я на деньги не падкая.

– Извините, нет. Сорок рублей. Вы же знаете, сколько стоят теперь похороны. А у меня никого. Ноль.

– И чего это ты решила? – поинтересовалась Полина, отворачиваясь от денег. – Рак?

– Что вы! – испуганно ответила Зоя. – Господь с вами! Я абсолютно… Абсолютно… У меня личное… Не надо вам знать, не надо! Вам ничего про меня знать не надо. – Зоя уже взгромоздилась на табуреточку и теперь раскачивалась на ней, растопыренной и слабой. Большая такая лахудра, тридцать девятый размер ноги, не меньше, стоит и раскачивается, а волосы, что торчат в стороны, легко шевелятся северным ветром. И белые ноги дрожат в притворе халата. Где-то недавно Полина уже видела белые ноги. И они тоже дрожали. Но тогда ей было стыдно, а сейчас противно. И не понять, что хуже.

– Ну, подайте, подайте мне белье, – тонко кричала лахудра. – Пожалуйста, быстро… Это должно получиться легко и естественно.

Пошатываясь на хлипкой табуретке, лахудра бормотала о том, что она, конечно, знает грех убийства и самоубийства, пусть милая, добрая девочка не думает, что это у нее с панталыку, наоборот, все продумано до мелочей, даже грех человека, который ей поможет, она превратила не в грех, она сходила в церковь и тихонько, чтоб никто не видел, сунула записочку за Христово распятие, где черным по белому объяснено и попрошено – не судить и простить, и деньги на храм она бросила в коробочку, и нищим подала, так что у нее, у девушки милосердной, не должно быть сомнений в благородности поступка – слегка толкануть ее вниз головой.