Ай, какие цыпочки, — мужчина усердно мял ее грудь, точно сдобу в булочной, — короткими сильными пальцами, — в зеркале пузатого комода из-под полуопущенных век на нее поглядывала разрумянившаяся томная проказница, будто сошедшая с полотен Рейнольдса, со сверкающими виноградинами глаз и живописным беспорядком в одежде, — ах! — мужские руки нетерпеливо путались в пуговках, — странно, — подумала она, — когда он успел раздеться? — композиция в зеркале была до смешного отрезвляющей, — если бы не его настойчивость! — но уже тянуло низ живота, — знакомое ощущение жажды стягивало гортань, — еще, еще — бормотала она, — ничего, что у него тяжелая выдвинутая челюсть и неопрятно-жирный клок волос на лбу, будто склеенный чем-то липким, — какое значение имеет его плотный, низко посаженный зад на кривоватых ногах, когда чуткие руки и губы исследуют каждый уголок ее вмиг увлажнившегося тела, — ммм, — промычал он, вгрызаясь в нежное основание шеи, раздвигая пряди волос на затылке, — грудь наливалась и нестерпимо ныла, — кусая от нетерпения губы, она замерла, — долгожданное тепло разливалось толчками, — в полумраке его лоб блестел, — ыыыы, — застонал он и еще сильней задвигал губами, пораженный открытием, — ну, что ты, маленькая? хочешь? — она утвердительно кивнула и, плавно опустившись на колени, уткнулась лицом ему в живот, — пахнуло несвежим бельем и немытым телом. Готовая к этому, она все же резко отшатнулась, — что, не нравится? — мужчина настороженно рассмеялся и сдавил пальцами ее затылок, — жаль, что вы — не еврей, — холодея от ужаса, тихо произнесла она, — не еврей? ты спятила, что ли? — понимаете, — она торопливо проглотила слюну, — при обрезании удаляется крайняя плоть — это всего лишь полоска кожи, — там скапливается грязь, смазка, — и от этого» — что? — мужчина замолчал, видимо не зная, как реагировать на неслыханную наглость, — он резко поднял ее с колен, — нет, скажи, ты больная? ты хоть понимаешь, что несешь? — не еврей, — в голосе его промелькнуло явное огорчение, досада уступила место растерянности, — ты зачем сюда лезла? — зачем притащилась? — зачем увязалась за мной? — он смачно выругался, по инерции продолжая некоторые манипуляции левой рукой, — так славно все началось, — мышка попалась чистенькая, ароматная, — на студенточку похожа или училку младших классов, — она легко согласилась, будто давно ждала этого, и решительно пошла рядом, — уже поднимаясь по лестнице на второй этаж, позволила мять и трогать себя везде, — все упругое, первосортное, так и просится в руку, — все складывалось как нельзя лучше, — в последний раз он был с сорокалетней разведенкой, — плоскогрудой неинтересной женщиной, — корыстной и лживой, — вот дрянь, дрянь — нет, это она нарочно кайф обломала! — прилив злобы придал ему сил, — он покосился на белеющую в темноте грудь и скомандовал, — ладно, — спиной развернись, — я хочу кончить.

Долго возилась с замком, чертыхаясь и охая, подталкивая коленкой дверь, — зажимая ладонью промежность, вихрем понеслась в уборную, — из комнаты, шаркая тапками, вышел муж — ты где ходишь так поздно? — чай будешь? я поставлю, — он нашарил рукой очки и прислушался к шуму льющейся воды из ванной комнаты, — нет, — от чая молоко прибывает, — глухо ответила она, — стоя перед умывальником, смотрела на белесую струйку молока, стекающую на живот, — из роддома она вернулась месяц назад, с перевязанной грудью и пустыми руками. А молоко все прибывало.

По нескольку дней он не выползал из берлоги, — да и надобности особой не было.

Шаркая шлепанцами, перемещался от холодильника к окну, — сооружался трехэтажный бутерброд из двух толстенных ломтей батона, шмата докторской колбасы, куска сыра, сардинки какой-нибудь.

Сооружение поедалось тут же, у окна, потом как-то само собой закуривалось, — гора окурков росла, — торопиться было некуда.

В удачные дни вываливался на шипящую сковороду увесистый стейк, — крепкие желтые зубы вонзались в обильно приправленное горчицей жестковатое мясо.

Отвалившись, недоуменно и бессмысленно пялился на паутину трещинок в стене, проводил ладонью по животу, — обнажалась покрытая густой порослью полоска плоти.

За окном резвилось кошачье семейство — грязная худая мать с истерзанными сосцами, ее золотушное потомство — Рыжик, Нахал, Белочка.

Кошек он терпел. Нет, даже любил, — иногда. Твари эти бесприютные вызывали в нем почти материнский инстинкт, — толстые губы сворачивались умильной трубочкой, из прокуренной мужской гортани вырывались воркующие, почти женственные рулады.

Выход «в люди» происходил неожиданно для него самого — либо солнце светило как-то по-особенному, либо плоть задыхалась, заключенная в рамках самой себя, грязных стен. Либо запасы в холодильнике угрожающе таяли — отложенное на «черный день» свиное копытце печально выглядывало из пакета в морозильной камере, вместо трех буханок хлеба сиротливо жались друг к дружке два-три черствых кусочка.

На необъятный, крепко сбитый зад натягивались или вытянутые на коленях треники, или брезентовые штаны в разводах, напоминающие о лучших временах.

Из свитеров и маек выбирались наименее грязные, по запаху и отсутствию желтых потеков под мышками.

На спину водружался рюкзак, на ноги — растоптанные кроссовки.

С покупкой фотокамеры походы стали гораздо содержательнее — просто вразвалочку идущий толстый человек становился существом загадочным, почти богемным.

Как ни странно, но ни колышущийся живот, ни постоянный душок, состоящий из сложных ингредиентов — несвежего белья, нечистого дыхания, грузной плоти, — не делали недоступным для него слабый пол.

А вот цепкий взгляд серо-голубых глаз, бородатая физиономия раздобревшего Алеши Поповича, — поставленный голос с характерными интонациями, интимной хрипотцой, переходящей в уверенный бархатный баритон, животная сила, исходящая от всей его фигуры, не оставляли Медведя бесповоротно одиноким, обделенным женским вниманием и лаской.

Праздных курочек, несущих золотые яички, он вычислял сразу.

Взгляд из-под опущенных ресниц, быстрое прикосновение к малиновой мочке уха, закушенные губы, общее выражение рассеянности и тревоги.

Он узнавал их издалека.

Да и они его — неутомимость, мощь медвежьего тела, жадность рук, пальцев, мясистых губ.

* * *

Несомненно, это была она. Маленькая птичка, выпорхнувшая из тесного гнездышка, — как внимательно склоняла головку к плечу, и сережка в пунцовом ушке, и скрещенные на груди тонкие руки, — обороняется, бедняжка.

В ушах уже звучал хруст ее нежных косточек, — сиреневая жилка на виске, прозрачные тяжелые веки.

Нежность переливалась через край, — плечи ее, узкие, ступни розовые, смешной мизинчик.

Ну, значит так, Машенька… Нет-нет, не отпирайтесь… Мы идем пить чай…