Мария Ивановна, которая мечтала о хорошей партии для своей дочери, не скрывала своего разочарования. Гоголь же был, напротив, того мнения, что истинное богатство человека находится у него в голове. С высоты своего опыта он давал в письмах своей матери и молодой невесте советы по экономии и домашнему хозяйству. Для начала нужно сократить до необходимого минимума расходы на церемонию бракосочетания, на свадьбу. «Я всегда был врагом этих торжеств и этих свадебных приемов, – пишет он. – Если б я решил жениться, моя жена не показывалась бы никому в течение по меньшей мере двух недель».[80]

Ему поручили закупить простыни и носовые платки для приданого. Бесполезная трата! «Жених, судя по тому, что вы мне про него рассказывали в своих письмах, человек неглупый: он не придаст никакого значения таким пустякам… Напомните моей сестре, что она должна показывать, доказывать большую экономию и отказываться от большинства удовольствий для себя самой. Она по доброй воле выбрала свою судьбу!» Наконец, собрав немного денег, которые он сэкономил, Гоголь послал пятьсот рублей на первые расходы для будущего хозяйства. Огромная сумма для его положения. Он испытывал тщеславное удовольствие, выставляя напоказ такое огромное количество денег перед глазами своей семьи. Своей матери, которая его подгоняла, принуждала отдать визит управляющему Государственного заемного банка А. А. Фролову-Багрееву, персоне влиятельной, «который может быть ему полезен», но он ответил с высокомерием: «Вы продолжаете, я вижу, считать меня за нищего, просящего милостыню, которому всякий человек, имеющий некоторое имя и сколько-нибудь знакомств, является в состоянии сделать много хорошего. Я прошу вас об этом не беспокоиться. Мой путь правилен всегда, и я признаю, что я не знаю что хорошего может мне сделать некий человек, чего я бы сам не мог. Я не жду ничего и ни на кого, кроме Бога, не надеюсь».[81]

Это было бахвальство, потому что в это время он разыскивал охотно, охотно искал общества людей, которые бы помогли ему подтвердить его зарождающуюся известность, молодую славу. Впрочем, двумя месяцами ранее этот враг всякой протекции в свете писал с гордостью матери, которая жаловалась на нерегулярность получения писем, на плохую работу почты:

«Скажите начальнику почты в Полтаве, что на днях я встретил князя Голицына, который мне жаловался на плохую работу почты. Он незамедлительно отправил мои замечания Булгакову, начальнику департамента почты. Но я ходатайствовал перед Булгаковым о том, чтобы он не требовал объяснений у отделения почты в Полтаве, поскольку вы не дали сами себе объяснений на этот счет».[82]

Таким образом, гордый своими знакомствами, но все время притворяясь, что он их презирает, жаждущий земной славы, делая вид, что не дышит ничем, кроме духа благочестия, он разрывался между противоречиями своей натуры и лгал другим людям, надеясь одурачить свои собственные выдумки.

В Санкт-Петербург еле-еле приползает холодная и угрюмая весна. Страдающий от недостатка солнца, Гоголь с ностальгией грезит об Украине. Внезапно он решает отправиться в Васильевку на лето. По пути он смог бы остановиться в Москве, где «Вечера…» снискали яркий успех, и там завязать полезные знакомства. Нельзя пренебрегать никакой опорой, никаким альянсом, думал он в начале литературной карьеры. Сторонники в каждом большом городе, и будущее обеспечено! Он просит об отпуске в Смольном институте и ближе к концу июня 1832 года в компании с Якимом собирается в дорогу.

Путешествие в почтовой карете под проливным дождем его измотало. Москва встретила его колокольным звоном. Грудь переполняли чувства, он видел проплывающие церкви, дворцы, Красную площадь, стены Кремля с зубцами в виде ласточкиных хвостов. Все здесь ему казалось более варварским и более веселым, жизнерадостным, чем благородная архитектура столицы. Сама толпа на улицах здесь, казалось, дышала воздухом счастья и свободы, удивительно русская в своей цветастости, своем многоголосом шуме и разнообразии. Доведенный до изнеможения и продрогший, он остановился в гостинице и сказался больным. Но мысль обо всех тех людях, которые его ожидали с доброжелательностью, оказалась сильнее, чем его боязнь простудиться. Возбуждение овладело им, как если бы он был за кулисами перед выходом на сцену.

Первым его встретил известный историк и журналист М. П. Погодин, давний директор «Московского вестника». Грузный, толстогубый, с повадками медведя, Погодин взял его под свое покровительство. Они говорили об истоках, истории Украины, и Гоголь объяснял, какой успех он снискал у воспитанниц Института, замещая сухую хронологию на живое воскрешение в памяти прошлого, исторических событий. Если послушать его, речь шла не о чем ином, как о новой концепции истории. Он представил свой метод преподавания с такой уверенностью, что его собеседник, хоть и был с ним согласен, с ним заодно, но слушал, разинув рот. Однако, когда М. П. Погодин выразил желание увидеть какие-нибудь тетради учеников, чтобы отдать себе отчет в том, каким образом юные девицы усваивают знания, Гоголь, смешавшись, обошел проблему, изменил тему разговора.

Немного погодя они вместе отправились к писателю, поэту и театральному критику Сергею Тимофеевичу Аксакову,[83] который жил в Афанасьевском переулке, недалеко от Арбата. Придя в гости неожиданно, они застали Аксакова в домашней одежде, с картами в руках в кругу друзей. Все головы повернулись в их сторону. «Вот Николай Васильевич Гоголь!» – провозгласил М. П. Погодин торжественным тоном. Это был момент неловкости. Сын Аксакова, Константин, большой почитатель «Вечеров…», бросился к Гоголю и осыпал его комплиментами, в то время как сам Аксаков, после короткого извинения, отвернулся, чтобы закончить партию. Доиграв, хозяин дома заметил гостю украдкой: «Нынче, – описывал он внешность Гоголя, – внешне он выглядел неавантажно: челка до середины черепа, волосы, стриженные коротко у висков, нет ни бороды, ни усов, воротничок рубашки слишком жесткий и высокий, все это придает ему вид маленького украинского хитреца, пройдохи. Его одежда, манера поведения имеют претензию на элегантность. Я вспоминаю, что он носил полосатый жилет кричащего цвета, перечеркнутый толстой цепью». После ухода Гоголя представленные персоны пришли к согласию и признали, что он произвел на них «впечатление неблагоприятное и антипатическое».

Даже молодой Константин Аксаков, который встретил Гоголя с энтузиазмом, с прискорбием признал «его речи надменны, презрительны и немного неприветливы».[84]

«Несколько дней спустя, рано утром, Гоголь завернул к С. Т. Аксакову, который обещал ему представить его Загоскину, автору исторических романов, очень ценимых в то время. В этот раз, чтобы молодой писатель чувствовал себя непринужденно, Аксаков говорит ему, в свою очередь, все хорошее, что он думает о „Вечерах…“ Но Гоголь остается холоден. „Вообще, – отмечал С. Т. Аксаков, – в нем было что-то отталкивающее, не допускавшее меня до искреннего увлечения и излияния, к которым я способен до излишества“. По просьбе Гоголя они пошли пешком по направлению к дому Загоскина. По дороге Гоголь, вздыхая и еле волоча ноги, жаловался, что стал добычей различных неизлечимых заболеваний. „Смотря на него с изумленными и недоверчивыми глазами, потому что казался здоровым, я спросил его, – пишет С. Т. Аксаков: – Да чем же вы больны?“ Он отвечал неопределенно и сказал, что причина болезни его находится в кишках. Дорогой разговор шел о Загоскине. Гоголь хвалил его за веселость, но сказал, что он не пишет, что следует, особенно для театра. Я легкомысленно возразил, что у нас писать не о чем, что в свете так однообразно, гладко, прилично и пусто, что…