Мы шли медленно и задумчиво, ни слова не говоря, оба слегка расстроены, отчасти довольны. На город опускались июньские сумерки. Небо окрасилось призрачным цветом. Тепло, но дул ветер, пахло пыльцовой сладостью и свежим хлебом. У Судомодельного пруда толпились молодые европейские пары, игривые, как дети, влюбленные, как подростки, совали обесцененные доллары в руки продавцам футболок и сувениров, восторгались этим сумеречным краем. Азиатские отпрыски учились крикливости и импульсивности, и по неподвижным серым водам друг за другом гонялись их радиоуправляемые шлюпы.

Над нами в потасканном небе строем урчали три военных вертолета. Четвертый, еле поспевая, как будто волок в пасти гигантское копье; острие копья светилось желтым. Головы задрали только туристы. Я подумал про Нетти Файн. Надо верить в ее оптимизм. Она никогда раньше не ошибалась, а мои родители ошибались всегда. Жизнь наладится. Когда-нибудь. Полюбить Юнис Пак сейчас, когда мир распадается на куски, — трагедия почище греческой.

Держась за руки, мы гуляли по огромному травянистому Овечьему лугу, уютному и знакомому, как обшарпанная игровая комната или плохо застеленная кровать. За лугом с трех сторон располагались созвездия высоток прежних времен, старых и стоических, с мансардами, а новые дома сплошь мигали информацией. Мы миновали пару — белый и азиатка устроили пикник, ели прошутто с дыней, и я стиснул руку Юнис. Она обернулась и повлажневшими ладонями погладила меня по седине. Я приготовился к замечанию насчет моего возраста и внешности. Приготовился вновь стать чеховским уродом Лаптевым. Я так хорошо знал эту боль, что почувствовал ее предвкусие во рту — оно было как соленый миндаль.

Но Юнис сказала другое:

— Мой милый императорский пингвин. Ты такой раскрасавец. Такой умный. И щедрый. Ты так непохож на всех, кого я знаю. Ты такой ты. Я бы наверняка была с тобой счастлива, если бы позволила себе стать счастливой.

Она быстро поцеловала меня в губы, словно мы целовались уже сто тысяч раз, а потом ринулась на зеленую полянку и грациозно сделала три сальто — одно, потом еще одно и еще. Я стоял. Обезумев. Вбирая мир по капельке. Ее простое тело разрезало воздух. Позвоночник изгибался параболой. Открытый рот шумно вдохнул, тихонько выдохнув. Она смотрела на меня. Веснушки, жар. В груди все окаменело — я сопротивлялся тому, что накатывало. Я не заплачу.

К нам подобрались серые тучи, отягощенные какими-то промышленными выхлопами; желтизна отпечаталась на горизонте, превратилась в горизонт, обернулась ночью. Небо темнело, и мы увидели, что с трех сторон от нас невоздержно толпится цивилизация, однако земля под ногами зелена и мягка, а за спиною высится холм с деревцами не выше пони. Мы шли молча, и я обонял едкие фруктовые кремы, которыми Юнис мазалась, чтобы отогнать старость, и в них проскальзывал тонкий намек на что-то живое и телесное. Многочисленные вселенные соблазняли меня своим существованием. Я знал, что все они окажутся миражами, как непреложность Бога или выживание души, и все равно цеплялся за веру. Потому что я верил в Юнис.

Пора было уходить. Мы зашагали на юг, и когда деревья закончились, парк вручил нас городу. Мы сдались многоэтажке с зеленой мансардной крышей и двумя строгими трубами. Вокруг нас взорвался Нью-Йорк — люди продавали, покупали, требовали, сливали. Плотность города застала меня врасплох, голова закружилась под его натиском, в его алкогольных парах, его мусоре и оглушительном умирающем богатстве. Юнис разглядывала витрины на Пятой авеню, по дисплею ее эппэрэта ползли новые данные.

— Юни, — сказал я, пробуя на вкус уменьшительное. — Ты как себя чувствуешь? Джетлаг?

Она рассматривала крокодиловую кожу, растянутую в многозначительно крупный объект, и не ответила.

— Хочешь к нам домой?

К нам домой?

Она деловито сканировала эппэрэтом дохлое пресмыкающееся, точно в нем-то и крылся ответ. На лице у нее была улыбка — не улыбка, одно название. Но когда она отвернулась от витрины, оценивающе взглянула на меня, улыбки больше не было. Она глядела в гладкую белую пустоту моей шеи.

— Не три глаз, — сказала она в эту пустоту, выдувая слова губами, разрывая их на слоги. — Если так тереть, убиваешь клетки век. Поэтому кожа темнеет. И выглядишь старше. — Я надеялся, она добавит «ботан», я бы тогда знал, что все хорошо, но она не добавила. Я не понял. А как же сальто? А «мой милый императорский пингвин»? А это чудесное, неожиданное слово «раскрасавец»?

Мы дошли до метро, не проронив ни слова, и ее взгляд скользил по земле под ногами, словно луч света наоборот. Тишина не отступала. Я тяжело дышал — думал, в обморок грохнусь. Я не понимал, как возвратиться туда, где мы были. Как вернуть нас в Центральный парк, на Кедровый холм, на Овечий луг, к поцелую.

У меня в квартире, где за плотными шторами особенно ярко сияет башня «Свобода», а пустой автобус М22 едет на цыпочках, чтоб не мешать какому-нибудь бессонному старику, мы с Юнис впервые поссорились. Она пригрозила, что вернется к родителям.

Я стоял на коленях. Я плакал.

— Прошу тебя, — говорил я. — Не надо в Форт-Ли. Побудь со мной еще немного.

— Ты так жалок, — сказала Юнис. Она сидела на диване, руки на коленях. — Ты так слаб.

— Я только сказал, что был бы рад когда-нибудь познакомиться с твоими родителями. Если хочешь, на следующей неделе я познакомлю тебя со своими. Собственно, я хочу, чтоб ты с ними познакомилась.

— Ты вообще понимаешь, что это для меня такое? Встречаться с родителями? Ты совсем меня не знаешь.

— Я стараюсь узнать. Я уже встречался с кореянками. Я понимаю, что семья консервативна. И что они не без ума от белых.

— Ты ничего не понимаешь про мою семью, — сказала Юнис. — Как ты вообще мог подумать…

Я лежу в постели, слушаю, как Юнис неистово рассылает тинки в гостиной — вероятно, друзьям в южной Калифорнии или родителям в Форт-Ли. Наконец, спустя три часа, когда птицы снаружи завели свои утренние песни, она пришла в спальню. Я притворился, будто сплю. Она сняла почти всю одежду, легла рядом, теплой спиной и задиком втиснулась в мою грудь и гениталии, и я всем телом обнял ее тепло. Она плакала. Я по-прежнему притворялся, будто сплю. Поцеловал ее так, будто все еще якобы сплю. Я не хотел, чтобы в эту ночь она опять сделала мне больно. На ней были такие трусики, которые спадают, если нажать кнопку в промежности. Называются, по-моему, «ПолнаяКапитуляция». Я крепче обнимал Юнис, а она сильнее вжималась в меня. Я хотел сказать ей, что ничего страшного. Я на каждом шагу стану дарить ей радость. Мне не надо сию минуту встречаться с ее родителями.

Но это была неправда. Это я тоже знал про кореянок. Родители — ключ к Юнис Пак.

18 июня

Юни-сон — Зубоскалке:

Дорогая Прекрасная Пони,