Невольно вспомнив детский передник, который моя кузина лишь недавно перестала повязывать поверх платья, я спросил себя о том, известно ли пастору и его супруге, что дочь их – уже не та девочка, какою была когда-то прежде. Священник говорил и думал о ней как о сущем ребёнке, чью невинную безмятежность я потревожил своими пустыми и глупыми речами. Зная, как он неправ, я даже не помышлял о том, чтоб возразить. Мои слова без того принесли пасторскому семейству немало скорби, и я ни на йоту не желал её умножать. Между тем священник всё говорил. То и дело он прерывал себя резкими, нетерпеливыми и ненужными движениями: передвигал стулья, перекладывал предметы на столе, – после чего снова восклицал:

– Она так юна, так чиста, так далека от мирской суеты! Как вы могли внушить ей, ребёнку, такие надежды, пробудить в ней такие чувства! Всё теперь закончилось, и за это я благодарен Господу, хоть мне и тяжко было видеть боль на несчастном её личике. Я не в силах простить вас, Пол. Вы не просто ошиблись, вы зло поступили, повторив моей дочери слова того человека.

Слыша лишь собственный голос, тихий, но притом исполненный гнева, мистер Хольман не заметил, как скрипнула дверь. Будучи обращён к ней спиною, он также не видел Филлис, появившуюся на пороге. Наконец обернувшись, он замер. Моя кузина, по-видимому, поднялась с постели. На ней была тёмная зимняя накидка, ниспадавшая крупными складками до белых нагих бесшумных ступней. На странно бледном лице чернели круги глазниц. Очень медленно подойдя к столу и опершись об него рукой, Филлис скорбно произнесла:

– Отец, вы не должны винить Пола. Я нечаянно услышала многое из того, о чём вы говорили. Он и впрямь сказал мне… И, возможно, дорогой Пол, мудрее было бы промолчать… Но Боже мой, Боже! Я сквозь землю готова провалиться со стыда! Он передал мне те слова, потому что у него доброе сердце и он видел… какой я стала несчастной, когда уехал его друг.

Филлис опустила голову и, казалось, упала бы, если б не опиралась о стол.

– Но почему? Не понимаю, – молвил её отец, хотя в действительности успел понять не так мало.

Она не отвечала, пока он не повторил своего вопроса. В эту минуту мне хотелось его ударить – так жесток он был в моих глазах, – и всё же, если б не эта жестокость, я не узнал бы наверно того, о чём до сих пор лишь догадывался.

– Я любила его, отец! – проговорила кузина Филлис, помолчав, и подняла взор на лицо пастора.

– Признавался ли он тебе в любви? Пол говорит, что нет!

– Никогда!

Она снова опустила глаза, поникнув хуже прежнего. Я испугался даже, что с нею сделается обморок.

– Мне трудно в это поверить, – голос священника был твёрд, однако после этих слов последовал вздох. Затем на секунду воцарилось мёртвое безмолвие. – Пол, я был к вам несправедлив. Вы заслуживаете порицания, но я обвинил вас и в том, в чём вашей вины нет.

Снова молчание. В какой-то миг мне показалось, что Филлис шевельнула побелевшими губами, но, вероятно, меня обмануло дрожащее пламя свечи. Над огнём порхал мотылёк, влетевший в комнату через открытое окно. Я мог бы его спасти, но не двинулся с места. Мой ум занимали иные мысли, и слишком тяжело было на сердце. После нескольких нескончаемо долгих минут тишины пастор проговорил:

– Филлис! Неужели ты не была счастлива с нами? Неужели мы мало тебя любили? – Казалось, она не поняла сделанного ей вопроса. Её прекрасные глаза болезненно расширились. Священник заговорил снова, будто ничего не замечая. Да он, я уверен, и вправду не видел лица своей дочери. – Ты готова была оставить нас, оставить родной дом, оставить отца и мать, чтобы следовать за этим чужим человеком, которого носит по миру?

Упрекая Филлис, пастор страдал и сам. В голосе его отчётливо слышалась боль. Возможно, в тот момент мистер Хольман и его дочь были как никогда далеки друг от друга, как никогда мало друг друга понимали. И всё же именно к нему она обратилась за помощью, когда к ней с новою силой подступил неведомый страх, бросивший тень на её черты. Филлис нетвёрдой поступью шагнула к отцу, но не устояла на ногах и, роняя руки ему на колени, простонала:

– Голова! Моя голова!

После этих слов она выскользнула из объятий, мгновенно раскрывшихся, чтобы её принять, и упала на пол, к ногам пастора. Пока жив, не забуду той муки, какою внезапно наполнился его взгляд. Век буду помнить то ужасное мгновение. Мы подняли Филлис. Лицо её странно потемнело, она не двигалась и не отвечала нам. Я бросился через дверь кухни во двор, к водяному насосу, а когда возвратился с наполненным стаканом, то увидел, что мистер Хольман держит дочь на коленях, прижимая к груди её голову, как если бы она была спящим ребёнком. Он попытался встать, не спуская с рук своей драгоценной ноши, но страх мгновенно отнял у него, могучего мужа, всю его силу. Несчастный пастырь упал в кресло, издав не то вздох, не то рыдание.

– Она ведь жива, Пол? Жива? – хрипло прошептал он, лишь только я приблизился.

Я и сам не мог говорить, а потому лишь указал на слабое подёргивание губ кузины. В эту минуту в столовую сошла миссис Хольман, привлечённая шумом в неурочный час. До сих пор я не забыл, как меня поразило её присутствие духа. Она была бледна и вся дрожала от испуга и дурноты, однако лучше своего мужа знала, что следует делать. Полагаю, пастор не обессилел бы так, если б не воспоминание о давешней беседе между ним и дочерью. Он утратил самообладание при мысли о том, что приступ болезни, какова она ни есть, вызван его словами.

Мы снесли Филлис наверх, и, покуда женщины укладывали её, всё ещё бесчувственную и скованную лёгкой судорогой, я выбежал из комнат, оседлал одного из коней и со всею прытью, на какую только способно было тяжеловесное животное, поскакал в Хорнби, чтобы разыскать доктора и привезти его на ферму. Доктора не оказалось дома, и никто не знал, вернётся ли он до утра. Помню, как я яростно дёрнул ночной колокольчик и, не сходя с лошади, приблизился к окну, из которого выглянул докторов ученик.

– Бог нам всем в помощь! – произнёс я.

Ответив на моё приветствие, добродушный парень молвил:

– Когда доктор будет, точно не скажешь, но мне думается, что скоро. Может, уже через полчаса. Как только он приедет, я скажу ему, чтоб отправлялся на Хоуп-Фарм. Заболела та красивая девушка, дочка Хольмана?

– Да.

– Очень жаль будет, если она уйдёт. Она ведь почти ещё ребёнок. Я сойду вниз и выкурю трубку в приёмной. А то могу уснуть до приезда доктора, ежели снова лягу.

– Спасибо вам, вы славный малый.

И я ускакал так же поспешно, как прискакал. Приехавший на рассвете эскулап заключил, что у Филлис мозговая горячка. Мы и сами это поняли в те ночные часы, что провели подле больной. От предсказания исхода осторожный доктор предпочёл воздержаться, не посулив ни выздоровления, ни скорого конца. Оставив указания, он обещал при первой возможности заехать снова, что уже само по себе свидетельствовало о серьёзности случая.

Благодаря Божьей милости Филлис поправилась, но недуг её оказался долог и изнурителен. Согласно прежнему моему плану, родители ждали меня домой в начале августа, однако с всеобщего немого одобрения я отказался от прежних намерений. В ту пору обитатели Хоуп-Фарм, особенно мистер Хольман, нуждались во мне, а что до отца, то он был бы не он, если б при подобных обстоятельствах потребовал моего возвращения.