Надо тебе (прости, не помню, мы перешли на «ты» или нет; пили ли мы брудершафт или нет, но не обессудь, я со столькими людьми пил брудершафт и со столькими не пил, что всех и не упомню, так что второй раз не обессудь, если я то «ты», то «вы», но можешь(те) быть уверен(ы) – со всем уважением), любезный мой читатель, мой верный попутчик по векам, судьбам и улицам моего Города, сказать, что Шломо Сирота не всегда был сиротой.

Было время, когда у него были родители, весьма себе приличные люди, тихие незамысловатые евреи. А кем же еще могли быть родители ребенка по имени Шломо, если не евреями?

Они жили в местечке с нередким для еврейских местечек названием Хацепетовка, что не так уж далеко от Севильи и уж совсем пару шагов до Бердичева, когда он еще не был Бердичевом. Более того, его вообще еще не было. Но должен быть, ибо не может быть так, чтобы Бердичева совсем не было. А если он нужен, то в конце концов он и появился. И вот недалеко от него, пока его не было, и жили родители будущего Шломо Сироты. Отца будущего Шломо звали Гиршем бен Гиршем, и был он шорником. Из местечка Хацепетовка. А местечко Хацепетовка, скажу я тебе (вам) – это не мой город Город, но тоже ничего себе, иначе кто бы в этом местечке жил. А раз в местечке жил будущий отец будущего Шломо, будущего Сироты, то где-то должна была жить и его будущая мать. А раз должна, то где-то жила. А если где-то жила, то почему бы этому где-то не быть в Хацепетовке? Так вот так вот оно и было. И звали ее Сима. И она по неизвестным причинам была сиротой. А как попала в местечко Хацепетовка, было неизвестно. Просто однажды утром, когда в местечке Хацепетовка и в его окрестностях была весна и шел дождь, но не такой хрестоматийный весенний дождичек ситцевого состояния, а какой-то невеселый дождь, Гирш бен Гирш шел себе неосмысленно, подгоняемый бродившими в нем весенними соками. Так как уже год как отпраздновали бармицве, а это для тех, кто понимает, сами понимаете что. И вот он идет себе и идет, и в нем все бродит и бродит, а тут он видит, как на мертвом дереве, которое много веков назад давало яблоки сорта ранет, а уже много веков яблок не дает, а лишь память о них, распустились сиреневые цветы. Или фиолетовые. Я всегда путаю сиреневый и фиолетовый цвета. Об этом лучше спросить девицу Ирку Бунжурну, которая нарисовала эту яблоню сорта ранет, нарисовала невеселый, но весенний, дождь и поместила под ним себя, а себя – под зонтиком. И вид у нее тоже был так себе. Когда она прислала мне эту картинку, я понял, что ее блуждающий по непонятным орбитам спутник жизни в настоящее время опять отсутствует, но не безнадежно отсутствует, а с надеждой на возвращение, иначе бы Ирка никогда не нарисовала на многовеково мертвой яблоне сиреневые (фиолетовые) цветы.

И вот шорник Гирш бен Гирш с бродящими в нем весенними соками натыкается на стоящую под дождем девицу под зонтиком. Не то чтобы впрямую натыкается, а метафорически. То есть он натыкается на нее взглядом и мгновенно понимает, что бродящие в нем весенние соки бродили в верном направлении. И он останавливается перед девицей под зонтиком, под ранетовым деревом, под невеселым весенним дождем. И дождь пошел как-то повеселее. Не то чтобы прямо в пляс, а с хорошим настроением. И девица сказала что ее зовут Сима это я ее так назвал а почему ее так зовут и кто ее так назвал она же не знает что это я так ее назвал и кто ее привел в местечко Хацепетовка и поставил под яблоневое дерево сорта ранет она не знает потому что не знает что ее нарисовала девица Ирка Бунжурна и ей было очень печально но когда пришел ты мне почему-то стало лучше и я очень не хочу чтобы ты уходил а если и уйдешь то вместе со мной и мне не важно кто ты такой но я знаю что это Господь поставил меня под это яблоневое дерево сорта ранет а тебя насытил весенним соками чтобы ты наткнулся на меня возьми меня за руку какая теплая и мы вместе пройдем с тобой под хупой и у нас родится мальчик и мы назовем его Шломо и он будет жить долго долго долго долго…

И Гирш бен Гирш взял ее за руку, и они прошли под хупой, и она понесла… И было уже вот-вот…

И тут в местечко Хацепетовку пришло Горе. И Горе сожгло местечко Хацепетовку. И жителей его сожгло Горе. И дома их сожгло Горе. А раз Горе сожгло всех жителей, то почему бы ему не сжечь Гирша бен Гирша, жену его Симу и будущего их сына, которого они хотели назвать Шломо? Так Горе и поступило.

И покинуло местечко Хацепетовку. И пошел невеселый весенний дождь и залил не до конца сгоревшее тело Симы. А перед тем как уйти совсем, Сима выплюнула из себя мальчика. Который еще до своего рождения стал сиротой. И тот, кто спас его, а кто, я пока не знаю, назвал его Шломо, принес в наш Город. Который очень хорошо знал, что такое Горе, и приютил младенца, дав ему прозвище Сирота. Но ноги его ходили не очень хорошо, поэтому Магистрат выделил ему деньги на инвалидную коляску, и вот уже 94 года Шломо Сирота жил в нашем Городе.

А от местечка Хацепетовка осталась лишь яблоня сорта ранет вечно покрытая сиреневыми (фиолетовыми) цветами. Под которым изредка встречаю девушку под зонтиком под весенним дождем. Да минует ее, будущего мужа ее, детей ее Горе. И да будет вечно стоять Оно – это Дерево. Неопалимая купина моего народа.

Так вот, от доставки кем-то в наш Город Шломо Сироты до его нынешнего девяносточетырехлетнего состояния, вы будете смеяться, прошло 94 года, и большую часть своей жизни Шломо катался в своей вечной коляске по Городу, и каждый еврей Города приносил ему еду и питье, а ввечеру пятницы – кусок халы из булочной и немного сладкого вина, чтобы Шломо мог отпраздновать Шаббат. Потому что каждый еврей Города знал, что такое Горе, даже если никогда его и не знал. И в Песах кто-нибудь обязательно звал его к седеру – пасхальному ужину, чтобы в этот светлый праздник Шломо мог вместе со всем Городом возблагодарить Господа за свое и своего народа спасение. А на следующей неделе русские таскали ему куски кулича и крашеные яйца и наливали рюмку водки, чтобы Шломо мог отпраздновать Воскресение Господне и возблагодарить Его за свое спасение. Так считали русские, и пусть себе считают, и дай им Бог здоровья, если они добавляют Шломо Сироте лишний праздник. И каждый русский считал себя обязанным похристосоваться со Шломо, потому что каждый русский Города знал, что такое Горе, даже если никогда его не знал. И вы уже совсем будете смеяться, когда я вам скажу, что каждый Курбан-байрам Шломо получал кусок вареной баранины. Не такой чтоб уже совсем, но вполне себе приличный, чтобы Шломо мог возблагодарить Аллаха (Бога, если кто не знает) за… За все, в общем. А от поэта Муслима Фаттаха в память о другом поэте, Омаре Хайяме, – немного винца. А почему арабы и прочие мусульмане приносили Шломо кусок вареной баранины? А от поэта Муслима Фаттаха – немного винца? А потому, что, вы будете смеяться, арабы и прочие мусульмане тоже знали, что такое Горе. И вы будете просто жутко хохотать, если я вам скажу, что нет на Божьей Земле народа, который бы не знал, что такое Горе. И есть у меня смутная надежда, что когда народы сильно поднадоедят друг другу и приготовятся к забаве уничтожения друг друга, то каждый человек каждого народа вспомнит о Горе своего народа и сам, без помощи Бога, опустит нож, чтобы Горе окончательно не завладело Землей и чтобы на ней осталось место для радости. Немного радости, о большем я не прошу. Чтобы у моих детей, ваших детей, моих внуков, ваших внуков была радость жизни во всем. И чтоб вы все были здоровенькими.