и о его отчаянных попытках получить оригинал или хотя бы копию недостающих у него страниц „Некрономикона“ в библиотеке Виденера». Хотя на первый взгляд получилось неплохо, стоит лишь представить кретина в восемь футов ростом, как ни в чем не бывало разгуливающего по кампусу Гарварда, и сразу появляется что-то макулатурное. Кажется маловероятным, что такой визит мог бы обойтись без ярко выраженной негативной реакции местного населения. Добавив слово «гротескный», рассказчик покорно преклоняет голову перед нашим недоверием, как бы говоря: «Да, я понимаю, как абсурдно это звучит, но Уилбер действительно выполнил свою угрозу поехать в Гарвард». Об Армитедже мы знаем только, что он «был наслышан» о поездке Уилбера в Кембридж, — комично сокращенная версия того, что, скорее всего, выглядело как множество длинных и пугающих слухов об этом визите. Все, что мы узнаем об инциденте в Гарварде, библиотекарей коего Армитедж предупредил заранее, — это то, что «Уилбер пребывал в состоянии страшного нервного напряжения: он во что бы то ни стало старался заполучить эту книгу, но при этом явно торопился назад, домой, словно опасаясь какой-то беды от своего долгого отсутствия» (DH 387-388; УД 117).

Мы уже видели, что смешение вымышленного и реального — стандартная лавкрафтовская техника, добавляющая веса и достоверности его повествованиям. Поселенцы, жившие поблизости от места оргий культа Ктулху, называются потомками людей Лафитта. Рассказчики в «Цвете иного мира» и «Мгле над Инсмутом» возвращаются в Бостон после своих приключений в вымышленных городах, а последний даже возвращается к учебе в более чем реальном Оберлинском колледже. В «Случае Чарльза Декстера Варда» Джозеф Карвен хранит свою копию «запрещенного „Некрономикона“» среди реальных книг, таких как «Гермес Трисмегист в издании Менара» и работы Альберта Великого, Раймонда Луллия, Роджера Бэкона, а также труды «средневековых еврейских и арабских ученых и каббалистов» (CW 225; СВ 27-28).

33. Банально и не совсем точно

«Было бы банальным и не совсем точным утверждать, что никакое человеческое перо неспособно описать его, однако сказать, что его не смог бы ясно вообразить тот, чьи представления слишком тесно связаны с привычными на Земле формами жизни и с тремя известными нам измерениями, было бы совершенно справедливо» (DH 389; ДУ 183 — пер. изм.).

Это один из величайших и важнейших пассажей Лавкрафта. Поскольку мы уже анализировали его в первой части книги, здесь мы можем лишь кратко пробежаться по нему. В этом пассаже описывается мертвое тело Уилбера после того, как его убивает одна из сторожевых собак, которые всегда его ненавидели. Более не скрытое одеждой, его тело оказывается омерзительным в своей странности. Полностью испортить этот пассаж можно было бы, целиком заменив его на краткое «никакое человеческое перо неспособно описать его». Это было бы не только плоским литературным клише, но и не давало бы нам никакого указания или аллюзии на то, каким именно образом труп сопротивляется описанию. Напротив, Лавкрафт отстраняется от клише, называя его шаблонным и не вполне добросовестным, при этом балансируя на грани полной неописуемости. Завершающая часть пассажа восхитительно абсурдна: «...Его не смог бы ясно вообразить тот, чьи представления слишком тесно связаны с привычными на Земле формами жизни и с тремя известными нам измерениями, было бы совершенно справедливо». О, если бы только мои представления не были столь тесно привязаны к обычным формам жизни на Земле и к известным нам трем измерениям!

Следуя за этой «вертикальной» аллюзией к неописуемым «общим впечатлениям» от тела, Лавкрафт обращается ко второй, горизонтальной технике кубистско-гуссерлианского толка, умножая абсурдное множество конкретных черт, которые почти невозможно объединить в одну сущность: «Спина была разукрашена черно-желтыми узорчатыми разводами и смутно напоминала чешуйчатую кожу некоторых змей. <...> ...Откуда-то из брюшины произрастало десятка два причудливо изогнутых зеленовато-серых щупальцев с красными присосками. Их расположение было в высшей степени странным и наводило на мысль о симметрии неведомых космических миров, лежащих далеко за пределами Солнечной системы. <...> ...Заканчивались они [ноги] мощными ребристыми утолщениями, в равной степени не похожими ни на лапы с когтями, ни на копыта. При дыхании существа окраска его хвоста и щупальцев ритмично меняла цвета; эта способность была, по-видимому, унаследована им от далеких неземных предков, для коих это было обычным явлением» (DH 389-390; ДУ 119-120 — пер. изм.). Это нагромождение образов не то чтобы находится совсем за гранью визуализируемого, но оно перегружает воображение читателя, и даже умелому художнику пришлось бы потрудиться, чтобы изобразить такое тело хотя бы с минимальной степенью достоверности.

34. Что-то вроде дневника

«Помещенная в огромном гроссбухе и состоявшая из странных и с трудом различимых символов рукопись была, судя по обилию пробелов и разнообразию чернил и почерков, чем-то вроде дневника; она поставила в тупик...» (DH 391-392; УД 122).

После смерти Уилбера обнаруживается, что его дом заполнен множеством странных книг; в их числе описанная выше. По восхитительной иронии, их отправляют именно туда, где Уилбер был убит сторожевой собакой: в библиотеку Мискатоникского университета. Толстая, странная книга, описанная в данном пассаже, заполненная загадочными символами, добавляет истории атмосферности. Но по-настоящему интересен вот этот фрагмент: «...Рукопись была, судя по обилию пробелов и разнообразию чернил и почерков, чем-то вроде дневника». Нет ничего странного в том, что каждый жанр личных записей обладает индивидуальными чертами, косвенно указывающими на его природу. Обычно это даже не проблема, поскольку большинство написанных от руки документов пишутся не тайнописью, и содержание документа дает понять, что он из себя представляет. Однако перевод в шифр делает содержание совершенно чуждым (хотя впоследствии выясняется, что документ написан на английском), и нам приходится полагаться на формальные свойства, определяя, что это такое. Если мы просто читаем исторический дневник, написанный обычным образом, мы можем и не замечать каких-то особенных пробелов или «разнообразия чернил и почерков», но ученые Мискатоникского университета необычно внимательны к таким мелким деталям.

Здесь мы возвращаемся к главной стилистической теме Лавкрафта: отделению объекта от его качеств. Обычная и простая связь между дневником и его внешними качествами нарушается, поскольку лингвистическое содержание скрыто от взгляда с помощью кода, тогда как чисто физические свойства дневника остаются видимыми. Содержание дневника исчезает за непроницаемой стеной шифра, но остается особое распределение пробелов, определенное разнообразие чернил и почерков — и все эти черты пронизаны духом скрытого за ними дневника-объекта. В этом пассаже даже есть что-то беспокоящее, хотя на первый взгляд в нем просто пересказываются выводы группы ученых. Но мы могли бы представить себе сходный пассаж, описывающий голос, звучащий в ночи на незнакомом языке: