Сиделка хотела сделать Эдварду еще укол, но он отказался, предпочитая терпеть боль, зато не иметь вместо мозгов жидкую овсянку.

По-своему ее можно было назвать симпатичной: круглолицая, с выговором центральных графств, хотя и с довольно бесцеремонными манерами. Она сообщила ему только то, что с ним произошел несчастный случай и что доктор Стенфорд все объяснит. Он начал припоминать свои сны, свои воспоминания во сне – так сказать, воспоминания о воспоминаниях. Где-то там среди них мелькал Волынка.

Он лежал в больнице, в Грейфрайерз. И все еще не мог вспомнить, что же произошло после того ужасного обеда, когда у него не было вечернего костюма. После обеда… нет, ничего, один туман. И кошмары.

Он беспокоился насчет Волынки. Он спросил о нем, о Тимоти Боджли.

– В больнице нет никого с такой фамилией, – ответила сиделка, а потом повторила, что доктор Стенфорд все объяснит. Странно – сиделка так уверена в том, что у них в больнице нет никого с такой фамилией. А ведь она даже не проверила! Она сказала, что сейчас понедельник и что посетителей будут пускать с двух до четырех. – У вас под этой повязкой неплохая коллекция швов, – добавила она, сменив тему (несколько неуклюже, надо признать), – но волосы скроют почти все шрамы.

– Вы хотите сказать, это не испортит моей смазливой физиономии? – шутливо спросил Эдвард и был прямо-таки потрясен, когда она покраснела.

Он удивился сам себе, уничтожив на завтрак яичницу с беконом. Чай остыл, но Эдвард выпил и его. Он лежал в отдельной палате, и это ему не нравилось. У него была сломана нога – плохой перелом, – и это нравилось ему еще меньше. Со сломанной ногой его не возьмут в армию, так что он может прохлопать войну. Никто не сомневался в том, что все закончится к Рождеству.

Он попросил газету, чтобы узнать, что творится с кризисом, и сиделка сказала, что с этим тоже надо обращаться к доктору. После этого его довольно надолго оставили в покое. В конце концов в палату вошел сухой седеющий человек в белом халате и с папкой в руках. Из кармана халата торчал стетоскоп. За ним неотрывно следовала старшая сиделка в накрахмаленном халате, монументальная, как «Моисей» Микеланджело.

– Доктор Стенфорд, мистер Экзетер, – объявила она.

– Ну и как мы себя чувствуем? – Доктор оторвался от папки и смерил его оценивающим взглядом.

– Не так плохо, сэр. Но есть вещи, которые меня беспокоят.

Врач нахмурился:

– С чего это вы отказываетесь от укола?

– Ну… не так уж сильно болит, – соврал Эдвард.

– Не болит? А с чего это вы губу прикусываете, а, молодой человек? Ладно, ваше дело.

Несколько вопросов прояснили, что единственной настоящей проблемой являлась нога. Разноцветные куски пластыря, обнаруженные Эдвардом на бедрах и руках, были немилосердно содраны. Осмотр, прослушивание, холодные пальцы на запястье, еще более холодный стетоскоп на груди…

Доктор сменил повязку на голове Эдварда.

– Восемнадцать швов, – восхищенно сообщил доктор. – Но большая часть шрамов не будет видна, если только вы не захотите носить прусский ежик. – Он записал что-то в своих бумагах и протянул папку сиделке. – Заполните все анкеты, пока он в сознании, ладно?

Стенфорд сунул руки в карманы халата.

– У вас плохой перелом ноги, Экзетер; уверен, вы и сами это поняли. Через день или два мы снимем шины и посмотрим, можно ли накладывать гипс. Зависит от того, спадет ли опухоль. Мы могли бы отвезти вас в карете «скорой помощи» на рентген, но, надеюсь, этого не потребуется. Вы здоровый, крепкий парень; все это заживет, не оставив следа. Через год вы и думать об этом забудете. На первое время вам, конечно, придется ограничить нагрузки.

– Как скоро я смогу записаться добровольцем?

Доктор пожал плечами:

– Месяца через три.

– Могу я попросить газету?

– Если будете читать понемножку. Что-нибудь еще?

– Мне хотелось бы знать, как я попал сюда.

– Ага! Что вы можете вспомнить?

– Очень немного, сэр. Грейфрайерз-Грейндж? Волын… Тимоти?

Взгляд врача сказал ему все еще до того, как он произнес это вслух:

– Ему повезло меньше, чем вам.

Яичница с беконом подступила к горлу и осталась там. Эдвард несколько раз с трудом сглотнул и только потом выдавил из себя:

– Как?

– Он убит.

– Убит? Но кем?

– Пока неизвестно. Вы в состоянии ответить на несколько вопросов полиции?

– Постараюсь. Я слишком мало…

В палату вошел крупный, крепко сбитый мужчина. Наверное, он все это время ждал за дверью. Одеждой он напоминал банкира, но на лбу у него было написано «Роберто». Судя по внешности, он вполне мог играть защитника в регбийной команде высшей лиги. Провести мяч мимо него, должно быть, не легче, чем купаться в водопаде Виктория. Кончики его усов загибались вверх, как рога капского буйвола.

– Пять минут, не больше, – предупредил доктор.

Полицейский кивнул, даже не посмотрев на него. Врач вышел. Сиделка проводила его до дверей, но всем своим видом говорила, что будет поблизости.

– Инспектор Лизердейл, мистер Экзетер. – Он придвинул стул ближе. – Это не официальный допрос. Вы не обязаны рассказывать мне что-либо. Но я был бы рад услышать все, что вы можете вспомнить о событиях, которые повлекли за собой ваши… гм… травмы.

Эдвард рассказал все что мог, почти не сводя взгляда с волос, зачесанных инспектором на лысеющую макушку. Впрочем, воспоминания его были настолько отрывочными, что, как ему показалось, он должен был произвести впечатление полнейшего дебила.

– В основном все, сэр. Э-э…

– Не спешите. Даже самые нечеткие впечатления могут помочь нам.

– Оладьи?.. Оладьи и клубничное варенье на кухонном столе.

– Почему оладьи? В вашем-то возрасте? Почему не шерри?

Эдвард расплылся было в улыбке, но потом вспомнил Волынку.

– Мы пробовали это года три назад и напились до свинского состояния. Это просто традиция, только и всего. – Волынка… никогда больше!

– Можете вспомнить еще что-нибудь?

– Женщина с длинными вьющимися волосами.

Лицо сыщика оставалось неподвижным, как у каменной химеры.

– Цвет волос?

– Темно-каштановые, кажется. Они свисали кольцами, как у цыганки. Очень бледное лицо.

– Где вы ее увидели? Что она делала?

Эдвард тряхнул головой – насколько это возможно, лежа на подушке.