– Когда я работаю, ничего такого не происходит, все вроде бы хорошо, – наморщив лоб, стал припоминать Федор Максимович. – Хотя вру… Иногда сердце вдруг сожмется – тоска, как будто умер кто-то… Но очень быстро проходит – минут пять-десять такое длится, я даже внимания не обращаю. Отчего? Без понятия… В дороге бывает часто, дома, на разных светских развлечениях…

– Простите, Федор Максимович, что перебиваю, но вы точно уверены в своем здоровье? – встревожился Бармин.

– Я же говорю – практически здоров… – с досадой отмахнулся Терещенко. – Это что-то с душой! Иногда я могу тосковать неделю, только работа и спасает. Черт возьми, я даже не представляю…

– Расскажите, как вы живете с женой.

– Очень хорошо. Мы – дружная семья. Нежные, теплые отношения… Мне скрывать нечего – близость духовная и физическая. Наверное, я бы мог отдать жизнь за жену.

– Вы так любите ее?

– Конечно! Но тут дело даже не в любви, многолетняя привязанность и чувство долга…

– Федор Максимович, вы различаете любовь и чувство долга? – осторожно спросил Бармин. «Похоже, этот человек страдает от излишней ответственности, совсем себя заел…»

– Зачем их различать? – удивился Терещенко. – Разве это не одно и то же?

Бармин не торопился отвечать – он с мягкой улыбкой глядел на своего собеседника.

– Я, например, не понимаю, как некоторые бросают своих жен ради каких-то молоденьких вертихвосткок, – продолжил Терещенко. – Я не такой. Разве это недостаток?

– Н-нет, но… вы когда-нибудь испытывали страсть?

– Я же говорю – я люблю свою жену… – по слогам произнес тот. – Я не знаю, что такое страсть…

Бармин счел нужным перебить своего пациента:

– Минутку! Об этом поговорим потом, отдельно. Федор Максимович, вас что-нибудь увлекало в последнее время? Нет, я не о том! Какое-нибудь событие, происшествие, вещь… неожиданная мысль, интересный собеседник, наконец?

– Не помню… – промямлил сбитый с толку Терещенко. – Хотя стойте! – он тут же оживился. – Некоторое время назад я познакомился с одной художницей, автором очень интересных, забавных картин. Меня здорово увлекло, я даже скупил самые лучшие и развесил их в офисе…

– Вы любите искусство? Что именно привлекло вас в этих картинах?

– Без искусства нельзя, каждый культурный человек… – начал Терещенко, но тут же скомкал фразу. – А привлекла меня в ее картинах тайна. В них есть нечто… – Он пошевелил пальцами в воздухе.

– Понимаю, – с удовольствием кивнул головой Лева. – А сама художница, как женщина…

– Да ну вас… – отмахнулся Терещенко. – Хотя она тоже интересна. Как человек…

– Тайну вы еще не разгадали?

– Нет. И даже боюсь разгадывать – вдруг какая-нибудь ерунда окажется под флером возвышенного… – Он засмеялся. – И потом: искусство само по себе тайна.

– Вы не хотели бы заказать у нее что-нибудь лично для себя?

– Лично? Повесить у себя дома? Знаете…

– Например, свой портрет?

– Интересная мысль… Хотя она, кажется, не пишет портретов. Люди на ее картинах есть – но только где-то вдали, со спины, вполоборота, одни силуэты…

– Да-а, слава Шилова вашей художнице не грозит. Закажите у нее картину лично для себя. Если не ваш портрет, то что-то, что имело бы к вам непосредственное отношение. Пусть это даже будет ребус, который мы вместе с вами попытаемся разгадать.

Они поболтали еще немного о каких-то пустяках, а потом Бармин отпустил своего нового пациента домой. «Для первого раза достаточно, – решил он. – Кое-какие интересные мысли я ему подбросил, пусть поразмышляет над ними на досуге, авось созреет для чего-нибудь. Гипертрофированное чувство долга… Может быть, до него дойдет. И еще ему необходима эмоциональная встряска. Его хандра – от отсутствия настоящей страсти».

…Разговор с психоаналитиком взбудоражил Терещенко – он ехал домой, полный мыслей. Ему даже начало казаться, что никаких проблем у него с душевным здоровьем нет, что он чересчур внимательно прислушивается к своему внутреннему голосу. «Не стоит заниматься самокопанием, – подумал он. – Надо быть проще».

Федор Максимович жил на окраине Москвы, в чудесном, экологически чистом районе. Большой участок вокруг современного многоэтажного дома был огорожен и тщательно охраняем. На прилежащей к дому территории располагались все нужные инфраструктуры – магазин, химчистка, салон красоты и прочие службы, без которых нынешнему человеку не обойтись.

Федор Михайлович отпустил охрану (здесь, в его «городе в городе», было безопасно), поднялся на лифте на последний, самый престижный и дорогой этаж, где он жил с семьей. Кстати, сам лифт, помимо утилитарной, имел еще и развлекательную функцию – его стены и сама шахта были прозрачными, любой, кто путешествовал между этажами, мог любоваться прекрасным видом – лес, зигзаг Москвы-реки, в темное время суток чудесно мерцали вдали огни большого города… Во время подъема Терещенко окончательно успокоился. Он любезно поздоровался с дежурной по этажу – для него вообще вежливость с обслуживающим персоналом была как бы обязательна.

В большой, просторной, с минимумом вещей квартире, как только он вошел, его сразу окружили звуки музыки. Жена с младшей дочкой в две пары рук колотили по роялю и от души пели известную детскую песенку:

– Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко…

Они, конечно, немного утрировали интонации, но в целом выходило очень бойко и в то же время душевно. Их тонкие и сильные голоса заполняли всю квартиру и уносились, казалось, в небо сквозь прозрачный потолок.

– Папочка, присоединяйся! – встряхивая кудрями, оглянулась жена Федора Максимовича. Дочка тоже скривила свое хорошенькое личико в задорной гримаске.

«Господи, ну что мне еще надо!» – укорил себя за приступы тоски Терещенко, подходя к роялю.

И он сам, и его семья были своего рода исключением в их кругу. Потому что вели себя естественно – все то, что для других было лишь буквой этикета в уставе новой, недавно зародившейся аристократии, для них являлось нормой жизни. Им удивлялись, считали их забавными и странными, но тем не менее уважали. Не всем внезапно разбогатевшим удавалось с таким энтузиазмом музицировать, кататься на лошадях в манеже и вообще проводить свой досуг с истинно старорусским достоинством.

Федор Максимович очень гордился собой и своей семьей. Все у них было чинно и благородно, и ничто не напоминало о его бедном провинциальном детстве, которого он, впрочем, никогда и ни от кого не скрывал.

Огромные, во всю стену окна комнаты выходили на запад – как раз в этот момент начинало садиться солнце, во весь горизонт разливался оранжевый закат. И тут тоска вдруг опять вцепилась в Федора Максимовича.

«Да что ж это такое?! – внутренне возопил он, мысленно обращаясь к лохматому умнику в круглых, как у Джона Леннона, очочках, сегодняшнему своему психоаналитику. – Что со мной происходит?!»