Григорий проследил за странным взглядом своего гостя и, увидев зверька, вскочил на ноги и с криком «Ах ты ж, тварь!» швырнул в нее сухим ломтем. То, что произошло следом, заставило Григория онемело застыть и простоять в задумчивом оцепенении несколько минут. Крыса отскочила, но потом спокойно вонзила зубы в сухой ломоть и даже не убежала, а спокойно проковыляла к двери и скрылась в сенях.

– Ну не было здесь никогда этих тварей! – наконец развел руками Григорий. – Воистину, там, где чума, – там и крысы! Довоевались, олухи, видать!

– А кому памятник будет? – вернулся к прежнему разговору Харитонов, желая отвлечь хозяина от нерадостных мыслей.

– Памятник-то? – переспросил Григорий. – «Всем погибшим».

– Совсем всем? – удивился Харитонов. – Это и нашим, и ихним, то есть врагам?

– Я ж говорю: всем погибшим! – хозяин посмотрел на Харитонова как на не очень умного. – Это ж пока люди живые – они враги друг другу, а смерть их примиряет. Какой же он тебе враг, коли он уже мертвый. Потому и памятник: «Всем погибшим», то есть всем, кого смерть примирила.

– А-а, – протянул Харитонов, – что-то тут, кажется, неправильно…

– Ну знаешь, Василий, этот памятник я строю и как хочу, так и назову. Когда ты будешь какой-нибудь свой памятник строить – тогда и назовешь его исходя из своего разумения.

С такими рассуждениями Харитонов согласился. Он даже отломал кусок от своего сухого ломтя и протянул Григорию взамен того, что унесла крыса. Взгляд Григория смягчился. Он принял кусок сухого хлеба и окунул его в отвар.

– Что-то солнце не заходит! – высказал свое удивление вслух Василий.

– А здесь так бывает, – поделился опытом хозяин. – Бывает, что стоит оно по три дня кряду на одном месте, а потом ночь очень длинная приходит. Ночью-то они не воюют, тишина такая божественная, что всякие природные шумы издалека слышно.

Проспавшись на печи, они проснулись довольно бодрыми. Григорий спрыгнул на пол, разжег потухшую ночью печь, принес воды.

К тому времени, как Харитонов слез вниз, на столе уже стояли и пускали пар две наполненные кружки, в которых, совершенно неожиданно для Василия, был настоящий черный чай.

– Откуда? – глянул он на Григория.

– Из Москвы небось… – ответил Григорий, роясь в холщовом мешке у печки.

Кипяток обжигал губы, и Харитонов уже почувствовал, как отслоился кусочек кожи на нижней губе, но почему-то так хотелось напиться этого чаю, что младший матрос никак не мог сдержать себя.

Остановился он только тогда, когда почувствовал, что и нёбо жжет нестерпимо.

– Ну куда тебя! – с укором посмотрел на него подошедший к столу хозяин. – Отнимают, што ли? – и он поставил около своей кружки консервную банку и коробку «Московских сухарей».

– Остатки прошлого пайка, што с самолета сбросили, – пояснил он, открывая консервную банку туповатым перочинным ножом.

Ели с аппетитом.

– Что это за рыба такая, без костей совсем? – поинтересовался Харитонов, захватив пальцами кусок белого мяса из консервной банки.

– Крабы, – ответил Григорий. – Ишь, как интересно выходит у нас: я вот никогда на море не был, а ем «Крабы океанские».

– А я был, но таких ни разу не пробовал… – покачал головой Василий.

– Не переживай. Я думаю, что пища, как и голод, тоже волнами по земле движется, вот как тут. Прилетает самолет, сбрасывает чего-то, я и не знаю чего, только когда уже сбросили – смотрю. Так вот прилетает он, сбрасывает и улетает, а потом его то месяц, то два, а то и три нету. А где он эти три месяца? Наверняка сбрасывает еду в других местах. И вот, к примеру, если я все съем до того, как он снова прилетит, – то со мною голод случится, от которого я и умереть могу. Да ведь и то… прилетает он сюда более часто потому, как я на государственной важной службе состою. А в другие, не такие важные места, как это, он, самолет, может и не долететь. Ведь не может так быть, чтобы всем всего хватало. О, слышь, опять стреляют!

Харитонов тоже расслышал ружейные выстрелы, и стало у него на душе неприятно, словно обманули его. Ведь передали по обгоревшей радиоточке, что давно уже воцарился мир и отмечалась какая-то годовщина победы над врагом, а тут все еще идет война, а война ведь с друзьями не бывает, она только с врагом ведется. И кто здесь кому враг – неизвестно…

Григорий нехотя поднялся и подошел к окну.

– Обнаглели, сволочи, совсем рядом воюют! – недовольно произнес он. – Когда уже у них патроны кончатся?!

– А откуда у них патроны? – спросил Харитонов.

– Тоже самолет сбрасывает. Бывший бомбардировщик. Видно, тем, кому еды не хватает, их и сбрасывают, чтоб сами себе пищу добывали. Нет, пойду скажу им, чтоб подальше отсюда воевали.

Хозяин отошел от окна, и вдруг звук нового выстрела смешался со звоном осыпавшегося брызгами на пол стекла. Григорий обернулся. От легкого порыва ветра, залетевшего в комнату сквозь разбитое стекло, приоткрылась со скрипом дверь в сени.

Григорий, насупившись, вытащил из-за печки автомат Калашникова и два рожка с патронами и положил на стол справа от себя.

В дверь забарабанили.

Григорий, схватив со стола автомат, выскочил в сени.

Харитонов, оцепенев, сидел перед кружкой остывшего чая.

– Эй! Сюда иди! – позвал его из сеней Григорий.

Торопливо войдя в сени, Василий увидел лежащую на полу моложавую женщину в ватнике и ватных брюках и склонившегося над ней Григория.

– Чаю принеси! – приказал Григорий.

Женщина была ранена в плечо. Хозяин снял с нее ремень с кобурой, расстегнул ватник, теплую блузку из грубого сукна и оголил плечо и грудь. К счастью, пуля прошла навылет, не зацепив кость.

– Ну вот! Какая баба! – кивнул Григорий на оголенную красивую грудь. – И такой херней занимается!

Харитонов молча согласился, подавая хозяину кружку с чаем.

– На-ка, глотни, – поднес тот кружку ко рту женщины.

Раненая глотнула.

– Эй, там! – донесся окрик со двора.

Григорий дернулся от неожиданности, перевел взгляд на Харитонова, потом, глядя на дверь, крикнул:

– Чего?

– Баба жива? – спросил хрипловатый мужской голос.

– Ранена, – ответил Григорий.

– То-то же, – голос со двора зазвучал удовлетворенно. – Скажешь ей, што если еще раз начнет стрелять в старших – прибьем!

Наскоро перемотав рану какой-то цветастой тряпкой, Григорий и Василий перенесли женщину в комнату, где опустили ее, стонущую, на деревянную лавку, что стояла под стеною.

Пошли дни, на протяжении которых выстрелы звучали уже подальше в лесу, словно воевавшие не желали беспокоить раненую женщину.