– Джон, это уж слишком! – Я взорвался. – Неужели нельзя обойтись без этого?

Я пнул носком ботинка тлеющее полено, которое перевернулось и выпустило целый хоровод искр.

– Помилуй, Дуг, у меня и в мыслях не было…

– Так я и поверил! – Я весь кипел, уставившись на него воспаленными глазами. – У кого здесь с головой плохо?

– Да все нормально, Дуг. Рецензия была отличная, хвалебная. Я только ввернул пару строчек, чтобы тебя подколоть!

– Но теперь мне этого не узнать! – вскричал я. – Вот, смотрите!

Для верности я еще раз пнул угли.

– Завтра же купишь этот номер в Дублине. Прочтешь сам. Критики от тебя без ума, Дуг. Поверь, я просто хотел, чтобы ты не задавался. Но шутки в сторону. Главное, сынок, – ты нынче написал лучшие эпизоды для своего грандиозного сценария. – Джон приобнял меня за плечи.

В этом был он весь: сначала двинет тебя ниже пояса, а потом расточает дикий мед бочками.

– Знаешь, Дуг, в чем твоя беда? – Он сунул еще один стакан хереса в мою дрожащую руку. – Хочешь, скажу?

– Хочу, – выдохнул я, как ребенок, который забыл обиду и готов опять смеяться. – Говорите.

– Беда вот в чем, Дуг… – Джон изобразил лучезарную улыбку, глядя мне прямо в глаза, как Свенгали[36]. – Ты ко мне относишься гораздо хуже, чем я к тебе!

– Зачем так, Джон…

– Серьезно, дружище. Поверь, я за тебя любому шею сверну. Ты – величайший из ныне живущих писателей, я тебя полюбил всем сердцем и душой. Вот я и подумал, сынок, что мне простительно будет слегка тебя разыграть. Теперь вижу, как я ошибался…

– Нет-нет, Джон, – возразил я, ненавидя себя самого: ко всему прочему, я еще должен оправдываться! – Пустяки.

– Ты уж прости меня, дружок, прости великодушно…

– Да ладно! – хмыкнул я. – Несмотря ни на что, я к вам очень тепло отношусь. Мне…

– Ну, уважил! Итак… – резко повернувшись, Джон потер ладони и начал тасовать страницы, как завзятый шулер, – в течение ближайшего часа будем кромсать твой прекрасный, гениальный сценарий, а потом…

В третий раз с момента нашей встречи он переключил тон и настрой разговора.

– Тихо! – воскликнул Джон. Сощурившись, он закачался посреди комнаты, как утопленник под водой. – Дуг, ты слышал?

Дом задрожал от ветра. Длинный ноготь царапнул раму мансардного окна. Луну окутал скорбный шепот облаков.

– Банши, да не одна, – кивком указал Джон и застыл в ожидании. Потом он резко вскинул голову:

– Дуг! Сгоняй на разведку.

– Еще чего!

– Давай-давай, одна нога здесь, другая там, – настаивал Джон. – А то у нас сегодня какая-то ночь ошибок. Ты ошибаешься во мне, ошибаешься и в этом. Набросишь мое пальто. За мной!

В прихожей он распахнул стенной шкаф и выдернул необъятных размеров твидовое пальто, пропахшее сигарами и дорогим виски. Растянув его в обезьяньих руках, он стал водить им передо мной, как тореадор – мулетой.

– Эй, торо! Торо!

– Джон, – вырвалось у меня тяжелым вздохом.

– Никак у тебя поджилки трясутся, Дуг? Струсил? Да ты…

Уже в четвертый раз мы оба услышали в зимней ночи стон, возглас, удаляющийся шепот.

– Тебя ждут, друг мой! – торжественно провозгласил Джон. – Выходи. Побежишь за нашу команду!

Чужое пальто дохнуло угаром табака и выпивки, а Джон с царственным достоинством застегнул на мне пуговицы, взял за уши и поцеловал в лоб.

– Буду за тебя болеть на трибуне, парень. Побежал бы с тобой, но опасаюсь смутить банши. Удачи, сынок, а если не вернешься… я тебя любил как родного!

– Сколько можно! – Я распахнул дверь.

Но Джон внезапно вклинился между мною и холодным лунным ветром.

– Нет, не ходи, дружок. Я передумал! Если тебя прикончат…

– Джон, – я вырвался из его рук, – это ведь была не моя затея. Думаю, вы подговорили Келли, которая ухаживает за лошадьми, чтобы она завыла среди ночи вам на потеху…

– Дуг! – вскинулся он, по своему обыкновению, то ли в притворном, то ли в искреннем негодовании, хватая меня за плечи. – Богом клянусь!

– Счастливо оставаться, Джон. – Во мне боролись злость и любопытство.

Выскочив за порог, я тут же об этом пожалел. У меня за спиной хлопнула дверь, звякнула защелка. Неужели он надо мной посмеялся? Через несколько мгновений его силуэт возник в окне библиотеки: держа в руке стакан хереса, за ночным представлением наблюдал сам режиссер, он же восторженный зритель.

Чертыхнувшись себе под нос, я отвернулся, втянул голову в плечи, плотно запахнул пальто, как Цезарь – свой плащ, и зашагал по гравию навстречу ветру, который разом вонзил в меня два десятка клинков.

Минут десять здесь поболтаюсь, думал я, пощекочу ему нервы, чтобы этот розыгрыш обернулся против него, а потом разорву рубашку, расцарапаю грудь и приковыляю обратно, сочинив какую-нибудь жуть. Да, точно, если он рассчитывал, что…

Я остановился.

Потому что в ложбине мне привиделся воздушный змей, который бумажным цветком расцвел посреди рощи и уплыл за живую изгородь.

Луна, почти полная, пряталась за облаками, посылая мне островки темноты.

В отдалении что-то снова мелькнуло гроздью белых цветов, готовых опуститься на бесцветную дорожку. И в тот же миг послышался едва уловимый плач, тишайший стон, как скрип дверцы.

Вздрогнув, я отпрянул назад и оглянулся в сторону дома.

Конечно, физиономия Джона, будто вырезанная из тыквы, маячила в окне и с ухмылкой потягивала херес, окруженная теплым, как поджаренный хлеб, уютом.

– О-о-ох… – простонал чей-то голос. – Боже…

Тут-то я и увидел эту девушку.

Она стояла, прислонившись к дереву, в длинном облачении лунного цвета; ее тяжелая, доходившая до бедер шерстяная шаль жила отдельной жизнью: волновалась, трепетала, махала крылом ветру.

Судя по всему, девушка не заметила моего присутствия, а если и заметила, ей было все равно; она меня не боялась, в этом мире она уже ничего не боялась. О том поведал ее прямой, немигающий взгляд, устремленный в сторону дома, к мужскому силуэту в окне библиотеки.

Снежное лицо казалось высеченным из холодного белого мрамора, как у родовитых ирландских женщин: лебединая шея, сочные, хотя и неспокойные, губы, лучистые нежно-зеленые глаза. От того, как прекрасны были ее глаза, как хорош был этот профиль за покровом дрожащих ветвей, у меня в душе что-то перевернулось, сжалось от боли и умерло. На меня нахлынула убийственная тоска, какая охватывает мужчин при виде мимолетной красоты, которая вот-вот исчезнет. В такой миг хочется крикнуть: постой, я люблю тебя. Но язык не поворачивается это произнести. И лето уходит в ее образе, чтобы никогда больше не вернуться.