– Зачем тебе Онго, Виктор?

Белосельцев ответил не сразу, словно ему стоило труда ответить на этот вопрос. Словно его удерживали от ответа обязательства, и он не мог разглашать доверенный ему секрет. И только особая доверительность, особое расположение к товарищу побудили его говорить:

– Не знаю, как тебе объяснить… У меня дурные предчувствия… Впрочем, это бывало не раз… Предчувствия потом не оправдывались…

– Что тебя гнетет?

– Это свойство моей профессии. Каждый раз, когда мне предстоит попасть в район боевых действий, оказаться в воюющих войсках, у меня возникает чувство тоски. Необъяснимая печаль. Это не страх, не паника, а словно прощание с жизнью. Я вдруг начинаю смотреть на мир так, будто вижу его в последний раз. Женское лицо на улице – в последний раз. Золотое дерево в парке – в последний раз. Птица в кустах роз – поет для меня в последний раз. Когда я попаду на войну, все это разом пройдет. Сменится азартом, риском, жадным созерцанием. Но накануне похода меня охватывает тоска и печаль.

– А при чем здесь селение Онго? Почему именно оно вызывает тоску?

– Можно считать, что мне повезло. Это большая удача, за которой долго гоняется любой военный репортер. Сэм Нуйома позволил мне сопровождать боевую группу, уходящую в Намибию на теракты. Большой отряд, в шестьдесят человек. Несут на себе боеприпасы, безоткатные орудия, запас взрывчатки, тюки с продовольствием. Я получу редчайшую возможность описать боевые будни одного из самых закрытых партизанских подразделений. Увидеть их в атаке, в отступлении, на марше. Описать способы, которыми они переходят границу, уходят от облав, сбивают со следа жандармерию с овчарками. Все это уникально, интересно, захватывающе. Ляжет в основу уникальных боевых репортажей. Но сейчас, до начала похода, меня одолевают предчувствия. Не отпускает печаль. Мне кажется, что невидимая птица в кустах поет для меня в последний раз.

– Но, может быть, стоит прислушаться к внутреннему голосу? Может, он тебя не обманывает? Может, стоит отказаться от похода? В сущности, глупо тебе, русскому, приехавшему в эту воюющую безводную пустыню на краткое время, по заданию редакции, сложить голову среди каких-то черных полудиких намибийцев, которые одной босой ногой стоят в неолите, а другой, обутой в советский башмак, хотят шагнуть в социализм. Этого не случится, поверь. Затея провалится. Белая цивилизация скупит черных вождей, а народ вернет на рудники и обогатительные фабрики. Здесь будет другая жизнь. Но в пустыне Намиб, среди желтых песков и сухих былинок, останутся белеть твои кости, и маленькая ящерица выберет их приютом во время палящего полдня.

Мне приходят в голову подобные мысли. Ведь можно сказаться больным и усталым. Извиниться перед провожатыми. Сесть прямо сейчас в самолет и через час оказаться в Луанде. А там, с борта на борт, – на лайнер, и через восемь часов ты окажешься в Москве, где весенняя мартовская красота, тает снег на бульварах, голубые сверкающие тротуары, звон падающих стеклянных сосулек. Храм Василия Блаженного, как красно-золотой каменный букет, поставленный в черно-блестящую вазу. И ты перехитрил смерть. Пуля, готовая тебя убить под безвестной деревушкой Онго, так и не вылетит из ствола. Жизнь продлится надолго. И быть может, к старости она станет жизнью мудреца и философа, нашедшего наконец долгожданную гармонию.

– И сделай так! Зачем тебе это селение Онго, где утлые хижины, крытые сухим тростником, голодные бушмены с огромными пупками и тощие коровы с пустым выменем на пыльных улицах. Услышь свой внутренний голос.

– В том-то и дело, что я его слышу, но поступлю ему вопреки. Сегодня ночью я выезжаю. Очень хочу, чтоб ты дождался меня и мы с тобой половили бабочек в национальном парке Бикуар.

– Я тебя понимаю, Виктор. Есть внутренний голос, а есть судьба. Судьба всегда сильнее. Я буду молиться за тебя. В какое время ты окажешься в районе Онго? В это время я буду молиться.

– Скорее всего это будет ночью, через двое суток.

Они молча сидели. Лицо Маквиллена было задумчивым. Нельзя было сказать, о чем были его мысли. Казалось, о чем-то печальном. Быть может, и его томили предчувствия. И ему чудилось, что огромное, полное холодного солнца дерево он видит в последний раз. Они вернулись в отель и простились. Белосельцев шел в номер, и снова в коридоре ему попался негр-альбинос с желто-белой головой и розовым пятнистым лицом. Молча поклонился Белосельцеву, толкая тележку с бельем.

В сумерках явился Аурелио.

– Пора, – сказал он. – Мы должны за ночь преодолеть большую часть пути. В светлое время суток над дорогой летают «Миражи». Можем попасть под удар.

Спустились к машине, мимо портье, поклонившегося им из-за стойки. Швейцар в форменной фуражке услужливо захлопнул дверцы лимузина. Катили по улицам, не таясь, под маслянисто-желтыми фонарями. Белосельцеву казалось, что их по пути сопровождает множество осторожных внимательных глаз. Появлялись из-за угла автомобильные фары и в отдалении следовали за ними. Молча смотрели им вслед мужчины за столиками вечерних кафе. Выглядывала из освещенного окна женская голова. Перебегал под колесами улицу проворный мальчишка и скрывался в проулке. И все это наблюдало, запоминало, передавало кому-то об их продвижении.

Они подъехали к нарядной вилле с резным фронтоном, затейливой лепниной, узорной чугунной решеткой. Сквозь ограду на освещенной стоянке виднелся красный «Форд». Свет от фонаря падал так, что отчетливо был различим номерной знак.

– Здесь мы заберем попутчика и поедем на красном «Форде», – сказал Аурелио, проходя сквозь калитку. Белосельцеву опять померещилось, что кто-то следит за ними из кустов соседней, затемненной виллы. То ли друг, охраняющий их в темноте, то ли враг, крадущийся следом.

В прихожей их встретил охранник в камуфляже, с тяжелым ремнем, на котором висела кобура. В комнате, куда они вошли, сидели люди, по виду кубинцы. Отдельно от них за столом, перед чашкой чая, сидел чернолицый, бородатый, с яркими белками африканец, изумивший Белосельцева своим сходством с Сэмом Нуйомой. Крупное мешковатое тело, смоляная, с проседью борода, шоколадно-черное, с лакированным блеском лицо. Только улыбка, белозубая, яркая, была наивной и мягкой, без яростного оскала.

– Это Питер. – Аурелио представил его Белосельцеву. – Он поедет с нами. Он учитель. Поговорите с ним. Он расскажет вам свою историю. – Он оставил их вдвоем, а сам увел кубинцев в соседнюю комнату, где они негромко переговаривались.

– Я учитель. Приехал в Лубанго раздобыть цветные карандаши и альбомы. В нашем военном лагере есть школа. Там учатся дети партизан. У многих из них погибли родители. Мои ученики очень любят рисовать. Вот я и везу им карандаши и альбомы. – Он кивнул в угол, где на полу лежала стопка альбомов для рисования и несколько коробок с цветными карандашами. Он произносил английские слова так, словно каждое из них немного сплющивалось и сминалось его пухлыми губами и красным большим языком. Каждый издаваемый звук напоминал спелый плод, который он слегка надкусывал, выпивая из него глоток сочной сладости. Эти вкусные звуки и добрые болезненные глаза вызывали у Белосельцева симпатию и сострадание.