Отсутствие цвета подчеркивает достоинства нарядов. Наших посетительниц черное доводит до экзистенциального кризиса, а потом и до покупки. Так говорит мне Джиззи. «Черный, – поясняет она, – напоминает, что мы смертны и юность быстротечна. Кроме того, розовая тафта так и бьет в глаза из темной пустоты».

В глубине магазина – зеркало, вдвое выше меня, в золотой барочной раме. Джиззи такая высокая, что может вытирать пыль наверху гигантского зеркала, встав на небольшую приступочку. Она ровесница моей мамы или чуть старше, но лицо у нее до странности молодое, без морщин. Каждый день она красит губы нежно-розовой помадой – так ровно, так безупречно, что, если всмотришься в ее лицо слишком пристально, почувствуешь дурноту. А подводка для глаз и вовсе вытатуирована у нее на веках, мне кажется.

Моя напарница Натали думает, что Джиззи этот магазин утешает в тоске по утраченной юности, – так она объясняет все «глупости», которые, по ее мнению, совершают «настоящие взрослые». За спиной у Джиззи Натали подмигивает и перевешивает платья слишком резко, словно это они виноваты в ее маленьком заработке, бесполезном дипломе, долгах за университет. Я иду за ней по пятам, расправляю юбки – неприятно, когда они мнутся сильнее, чем необходимо.

Я знаю правду. Не потому, что я особо проницательна или что-то в этом роде. Просто я однажды услышала, как Джиззи говорит по телефону. И я вижу, как она проводит ладонью по платьям, как ее пальцы задерживаются на женской коже. Ее дочь исчезла, как и все остальные, и тут уж ничего не поделаешь.

– Мне оно правда нравится, – говорит девушка с волосами как шкурка тюленя. Словно только что вынырнула из океана. Платье цвета башмачков Дороти[10], с глубоким вырезом на спине. – Только что же будет с моей репутацией, – бормочет она, ни к кому в отдельности не обращаясь. Упирает руки в бедра, поворачивается кругом, сверкает улыбкой. На миг в точности Джейн Расселл из «Джентльмены предпочитают блондинок»[11] – и тут же снова тюленья девушка, а потом просто девушка.

Ее мать приносит другое платье, золотое с кобальтовым отливом. Первый день сезона, выбор пока большой: аквамариновые платья в обтяжку и темно-розовые с широкими рукавами, серия «Белла», та, которая пчелиного цвета. Русалочьи наряды – белая соль, с раструбом – красные, как водоросли, со шлейфом – лиловые, как печень; «Офелия» – она всегда выглядит влажной. «Эмма хочет второй шанс» – в точности оттенок лани, прячущейся в тени. «Банши» – продуманные лохмотья молочного шелка. Юбки пышные, взбитые, многослойная тафта, или же обвисшие, тянущиеся по полу. Корсаж хрустит нашитым вручную коралловым бисером, или усеян камешками, или в нем натягивается кружево цвета мерзлого морского стекла, или неоновых спозаранку сливок, или перезрелой канталупы. Есть одно – тысячи черных как смоль бусин на полночно-черной подложке, что движется с каждым вздохом. Самое дорогое платье стоит больше, чем я зарабатываю в три месяца, самое дешевое – две сотни, уценено вдвое, потому что лямка порвана, а мать Петры слишком занята и не успевает заехать и починить.

Петра привозит платья в «Глам». Ее мать – наш главный поставщик. Парни из «Фотостудии Сэди» повадились толпиться у входа в «Глам», глазеть на покупательниц, выкрикивая гадости, но Крис и Кейси и сменяющийся набор прочих засранцев не задирают Петру. Она всегда носит бейсбольную кепку на коротких темно-каштановых волосах и туго затягивает шнурки высоких ботинок. Когда она тащит пышные, упакованные в целлофан наряды, вид у нее такой, будто она голыми руками сражается с чудищем выпускного бала – сплошь нижние юбки и щупальца из горного хрусталя, – и эту женщину лучше оставить в покое. Однажды во время перекура Кейси назвал ее лесбой, но он бы не посмел сказать это при ней.

Я при виде Петры нервничаю – и рот наполняется слюной.

С тех пор как я начала работать в «Гламе», у нас с ней было ровно два коротких разговора.

– Помочь?

– Нет.

И три недели спустя:

– Дождь идет? – спросила я, когда чудище выпускного бала задрожало в ее объятиях и с целлофана рассыпались во все стороны водяные капли.

– Ливанет посильнее, и мы, глядишь, все утонем. Оно бы неплохо для разнообразия.

Она очень красивая – когда выбирается из всей этой груды материи.

Первые сообщения появились в разгар экономического кризиса. Первые жертвы – первые женщины – неделями не выходили из дома. Друзья или родные, врывавшиеся наконец в их дома или квартиры, боялись найти там мертвые тела.

Думаю, то, что они на самом деле находили, было еще хуже.

Несколько лет назад вирусным стало видео, сделанное непрофессионалом, хозяином дома в Цинциннати, который, чтоб на всякий случай иметь свидетельство, прихватил с собой камеру, когда отправился выселять задолжавшую квартиросъемщицу. Он переходил из комнаты в комнату, окликая ее по имени, направляя камеру туда и сюда, отпуская иронические замечания. Ему было что сказать насчет ее поделок, грязной посуды и вибратора на тумбочке у кровати. И если не следить внимательно, можно было пропустить кульминацию всей этой петляющей прогулки. Но в последний момент камера поворачивается, и – вот она, в самом солнечном уголке спальни, скрытая светом. Она была раздета догола и пыталась прикрыться. Сквозь ее руку просвечивали груди, сквозь ее тело просвечивала стена. Женщина плакала. Звук был таким тихим, что тупая болтовня домовладельца до той минуты заглушала его. Но теперь его можно было расслышать – горестный, испуганный.

Никто не знает, какова причина. Это не передается по воздуху. Не передается и половым путем. Это не вирус и не бактерия – или же, если это вирус или бактерия, ученые так и не смогли их обнаружить. Поначалу все винили индустрию моды, потом миллениалов и, наконец, воду. Но воду проверили, бестелесными становятся не только миллениалы, и какая выгода индустрии моды от того, что женщины тают и исчезают? Невозможно наряжать воздух. (Разумеется, модельеры пытались.)

Во время общего перерыва у запасного выхода Крис закуривает и вручает сигарету Кейси. Они передают ее туда-обратно, и дым выплывает из их ртов, словно золотая рыбка.

– Бедра, – говорит Крис. – Бедра – вот что требуется. Бедра и достаточно мяска, чтоб было за что подержаться. Что делать, если и подержаться не за что? Это все равно как… как…

– Как пить воду без кружки, – заканчивает Кейси.

Меня всегда изумляет поэтичность, с какой эти парни описывают совокупление.

Они предлагают мне бычок – как всегда. Как всегда, я отказываюсь.

Кейси давит бычок о стену и роняет окурок; пепел липнет к кирпичу, словно харкотина.

– Я одно скажу, – говорит Крис, – если мне вздумается трахать туман, дождусь сырой ночи и выставлю член наружу.