Когда мы очистили одну сторону, то перевернули рыбину и с другой стороны начали все сначала.

К концу обеда у меня уже было ощущение, что никакой это не грозный Нарком, перед чьим именем трепещет вся страна, а веселый, озорной дядечка, который знает и умеет в этой жизни очень много всего веселого и забавного и готов меня всему этому научить. И я была уже не против, чтобы меня учили…

— Ты знаешь, что все грузины поэты и романтики? — спросил он и вдруг снял пенсне. Глаза его сразу сделались беспомощными и очень симпатичными. — Хочешь, я прочту тебе свои стихи?

— Конечно! — бесшабашно воскликнула я, салютуя ему хрустальным бокалом с нежно-золотым шампанским. — Какой же праздник без стихов?!

— Молодец, девочка! — довольно крякнул он. — Удача идет к веселым людям. Я прочту самое любимое стихотворение.

Он отпил глоток коньяка, поставил свой бокал на стол и, слегка откинувшись на стуле, закрыл глаза. Я приготовилась слушать.

Первые же гортанные звуки незнакомой речи поразили меня. Он читал по-грузински. Стихотворение было коротким, очень грустным и, очевидно, назидательным. Оно кончалось каким-то вопросом. Задав его, Нарком открыл глаза и вопросительно посмотрел на меня, словно я могла понять смысл этого вопроса.

Разумеется, ничего я понять не могла, но музыка этих стихов понравилась мне и нашла какой-то отзвук в сердце. Я снова захлопала в ладоши, как и тогда, когда он с таким мастерством обрабатывал мяч, и воскликнула совершенно искренне:

— Очень, очень красиво!

— Это не совсем мои… — скромно потупился он, — это стихи Омара Хайяма. Я их только перевел. Слышала о таком?

К моему огромному стыду, я о таком поэте тогда еще не слышала. Но врать я не стала.

— Нет, — со стыдом призналась я.

— В твоем возрасте я тоже о нем не слышал, — успокоил меня Нарком. — Он жил тысячу лет назад и был еще математиком и астрономом. Писал он на персидском языке, а на грузинском я его стихов еще не встречал. По-русски это стихотворение звучит так:

На кровлю шахского дворца сел ворон,

Череп шаха-гордеца держа в когтях,

И спрашивал: Где ж трубы?

Трубите славу шаху без конца!

Замолчав, он посмотрел на часы.

— Ты сыта? — спросил он так, как спросила бы об этом моя бабушка.

— Да, конечно! — воскликнула я, недоумевая, как можно спрашивать об этом после всего, что мы съели.

— Ну и хорошо! А мне сегодня предстоит обедать до самого утра…

Меня поразила эта фраза, но я не стала выяснять, что же он имеет в виду.

Между тем он нажал на какую-то кнопку, в столовую тут же вошла тетя Шура и безмолвно застыла в дверях в ожидании дальнейших распоряжений.

— Ты Левона покормила?

Тетя Шура молча наклонила голову.

— Тогда позови, и побыстрее, — сказал Нарком и еще раз взглянул на часы.

Через минуту в столовую вошел маленький согбенный человечек, лицом схожий с химерой собора Парижской Богоматери.

— Давай, только быстро, — деловито сказал Нарком и повернулся ко мне. — Ничего не бойся, это портной, он только тебя измерит.

Левон достал из кармана обычный портновский метр, приблизился ко мне и, не решаясь приступать к делу, вопросительно взглянул на Наркома.

— Не тяни, — с раздражением сказал тот. — А ты встань, — бросил он мне и, подозвав к себе тетю Шуру, стал что-то тихо ей говорить. Она только послушно кивала ему в ответ.

Я поднялась со стула, и Левон начал профессионально, по-портновски обмеривать меня, а данные записывать в засаленный отрывной блокнотик.

Нарком тем временем прощально махнул мне рукой и деловой походкой вышел из столовой. Как я поняла, вышел окончательно, чтобы уже не вернуться в тот день.

Я почувствовала себя жестоко обманутой. О папе не было сказано ни слова. Слезы непроизвольно покатились из моих глаз. Портной, участливо заглянув в мои глаза, спросил:

— Я сделал тебе неприятно, дочка?

Я отрицательно помотала головой. Слезы еще сильнее потекли по щекам. Тетя Шура, составлявшая бутылки на сервировочный столик, с неодобрением покосилась в нашу сторону.

Наконец портной закончил и, не сообщив мне, что же он собирается шить, удалился, а я гак и осталась, как дура, стоять посреди столовой. Я не знала, нужно ли мне снова садиться или уже можно уйти.

Тетя Шура, сметая со скатерти крошки специальной щеточкой в красивый серебряный совок, как бы себе под нос проворчала:

— Хозяин вызвал его. Нельзя. Не ослушаешься. Велел тебе фрукты брать с собой. Какие захочешь. Вон виноград, груши, конфеты бери.

— Как же я их домой принесу? — всхлипнув, сказала я.

— А я тебе бумажный пакетик дам, с ручками, — деловито пояснила тетя Шура.

— А что я дома-то скажу? — Я уже заревела в голос. — Откуда у меня в мае виноград и груши?

— А ты по дороге съешь, — невозмутимо предложила тетя Шура, — не пропадать же добру. А насчет отца своего не плачь. Он говорит, сурьезное очень это дело. Хозяин о нем помнит. Тут, не загадывамши, нужно сперва о послаблении хлопотать, а там видно будет. Может, и забудется… А сплеча рубить тут нельзя. Но он похлопочет, похлопочет…

Я, не веря своим ушам, подбежала к крошечной тете Шуре с такими бурными объятиями и поцелуями, что чуть не свалила бедняжку.

— Будет, будет лизаться-то! — заворчала тетя Шура. — Я, что ли, хлопотать буду. Кто дело сделает, того и целуй…

Ничего я, конечно, в тот день с собой не взяла, кроме горсти конфет «Трюфели», которые мне насильно засунула в карман школьного передника тетя Шура. Она же и проводила меня на улицу.

Машины, на которой я приехала с Николаем Николаевичем, во дворе не было. Тетя Шура хотела меня усадить в другую, поменьше, но я отказалась и пошла домой пешком. Кстати, и идти-то там было не более пятнадцати минут. Мы с Наркомом жили по соседству.

8

Я так подробно вспоминаю все, что произошло со мной в первую нашу встречу, потому что она по сей день вся, во всех подробностях стоит у меня перед глазами и по-прежнему занимает в моей жизни место гораздо большее, чем я хотела бы. Наверное, это оттого, что я никому никогда не рассказывала об этом, не делилась ни с кем своими переживаниями, оттого они, нерастраченные, и хранятся во мне. Может быть, таким способом мне удастся облегчить душу, и эти воспоминания перестанут являться мне непрошеными в самый неподходящий момент.

Из зеленых сплошных ворот его особняка я вышла около десяти часов. Домой я не спешила, так как сказала бабушке, что сразу после школы иду к Илье в мастерскую. Я не рассказала ей о нашем расставании. Не хотела ее волновать. Она очень любила Илью, считала его воспитанным молодым человеком и талантом. Поэтому она отпускала меня с ним куда угодно и на сколько угодно.