– Кто говорит, что некрасивая? Но на пляж нельзя надевать вечернюю шляпу. Это выглядит смешно. Так не носят.

– Но почему?

– Не знаю почему. Не носят, и все.

– Но мне нравится.

– Я же тебе плохого не посоветую.

– Я не понимать.

А потом случилось то, что навеки отвратило меня от Голливуда и всего, что с ним связано. Возможно, вы не знаете, что это такое – быть знаменитым голливудским актером. Думаю, по популярности это сравнимо разве что с жокеем – победителем в ирландском тотализаторе, только много хуже. Нигде нельзя появиться, чтобы тебя тут же не принялись зазывать на вечеринку, или выпрашивать автограф для больного ребенка, который сейчас лежит дома в постели, или предлагать черкнуть о тебе пару строк в какой-нибудь коммерческой газете, или же приглашать спеть на банкете для студийного начальства. Некоторые из приглашений приходилось принимать, например на банкет, но от вечеринок я успешно увиливал, ссылаясь на страшную занятость. Однако, когда работа над «Полом Баньяном»[59]завершилась и я ждал, когда закончат монтаж, позвонила Эльза Чэдвик, моя партнерша по фильму, и пригласила на маленькую вечеринку – да, завтра вечером, лишь несколько самых близких друзей и не соглашусь ли я для них спеть? Она застигла меня врасплох, никак не удавалось придумать удобный предлог, чтобы отвертеться. Я забормотал что-то насчет свидания с дамой, которую обещал свести в город пообедать, тут Эльза сахарным голоском зажурчала, что я могу прийти и с дамой. Конечно, обязательно, непременно с дамой. Итак, она ждет нас завтра к девяти.

Я не знал, как посмотрит на это Хуана, но, к моему удивлению, упрямиться она не стала и сказала, что хочет пойти.

– О да! Я хотеть, очень. Эта мисс Чэдвик, я видела ее в cinema. Она очень красивая.

С утра пораньше я отправился на студию пересняться в одной сцене и напрочь забыл о вечеринке. Вспомнил я о ней, только когда вернулся домой. Хуана плескалась в душе, готовясь к выходу. К этому времени я уже обзавелся полным набором голливудской вечерней одежды, переоделся, вышел в гостиную и стал ждать. Примерно через полчаса появилась она. Ощущение было такое, будто меня ударили под дых. Оказывается, сегодня она самостоятельно отправилась по магазинам и приобрела специальный наряд для вечеринки. Известно ли вам, каким представляет себе вечерний туалет мексиканская девушка? Платье из белого шелка с красными цветами, красный цветок в волосах, белые туфли с рубиновыми пряжками. Бог знает, где она умудрилась раздобыть все это. Прямо Рамона на воскресной прогулке. Я было раскрыл рот сказать, что это никуда не годится, но вместо этого обнял и притянул ее к себе. Ведь она для меня старалась. И вместо шляпы решила взять красную rebozo. Вечер был теплый, особой необходимости в шляпе не было, и я смирился, ладно, так и быть. Но когда она накинула шаль, стало еще хуже. Эти rebozo вяжут вручную, но не из шерсти, а из хлопка, как и все остальное в Мексике. Нет сил передать вам, как чудовищно выглядела она в этом платье, туфельках и хлопковой шали, накинутой на голову.

Не успели мы войти, как Чэдвик повисла у меня на шее, но при виде Хуаны улыбка застыла у нее на лице, а глаза приобрели змеиное выражение. Там уже собралось человек двадцать-тридцать, и она представила нас, но не каждому гостю в отдельности, а всем вместе. Стояла рядом с нами и металлическим голосом выпаливала имена. Затем усадила Хуану в кресло, подала ей бокал, положила рядом на столик пачку сигарет и этим ограничилась. Больше она ни разу не подошла к ней, и другие женщины тоже. Я сел в другом конце комнаты, через минуту меня окружили гости, в основном дамы со своей типично голливудской трескотней – громкой и в то же время совершенно бесцветной. Видимо, они считали непременным признаком наивысшего голливудского шика ругаться, точно погонщики мулов, и высматривать в каждой мелочи что-то непристойное. Я отшучивался в том же духе, но все время следил краем глаза за Хуаной. И думал о том, как мягко и вежливо она всегда говорила, в жизни не произнесла грязного или неприличного слова, с каким достоинством держалась, пока ее представляли, и как пошло ведут сейчас себя эти дамочки. Я почувствовал, как в горле растет ком. Да кто они такие, что посмели бросить ее вот так, одну, с бокалом и пачкой «Кэмела»?

Джордж Шульц, делавший оркестровку для «Баньяна», подошел к пианино и начал наигрывать мелодию.

– Ну что, малыш, споем?

– Жду не дождусь.

– Тогда из «Травиаты»?

– Естественно.

– О'кей, тогда вперед!

Он заиграл вступление к «Di Provenza il Mar». Но ком в горле душил меня. Я подошел к Хуане:

– Идем. Нам пора домой.

– Ты не петь?

– Нет. Идем.

– Эй, ну что же ты? Тебе выступать.

– Что?

– Здесь ты начинаешь.

– Я не начинаю.

– Да в чем, черт подери, дело?!

Мы вышли, оделись, и Чэдвик проводила нас до дверей.

– Похоже, вы недовольны вечеринкой?

– Не очень.

– Взаимно. Только в следующий раз приходи без этой дешевой мексиканской шлюшки, которая…

Она оказалась первой женщиной, получившей от Джона Говарда Шарпа хорошего пинка. Она взвизгнула, откуда ни возьмись выскочили три или четыре парня, нечто вроде ее телохранителей, так и горя желанием заступиться за бедную беззащитную женщину и показать, какие они крутые. Я посторонился, давая им возможность выйти на улицу. Я хотел, чтобы они вышли. Просто Бога молил. Но они остались. Я взял Хуану за руку, и мы направились к машине.

– Следующего раза не будет, детка.

– Я им не нравиться, милый?

– Судя по всему, нет.

– Но почему?

– Не знаю.

– Я делать что-то не так?

– Ты все делала правильно. Была самой милой и славной.

– Я не понимать.

– И незачем стараться. Но если еще хоть раз кто-то посмеет обидеть тебя, дай мне знать. Это все, о чем я прошу. Дай мне знать.

Мы отправились в «Голондрину», мексиканский ресторанчик на Олвера-стрит, эдакий маленький уголок Мексики в Лос-Анджелесе, с mariachis, глиняной посудой, скверным столовым серебром и прочими атрибутами. Раз уж она специально для меня нарядилась, я просто обязан устроить ей праздник, пусть даже для этого придется перевернуть вверх дном весь город. И она получила праздник. Прежде мы ни разу сюда не заходили, но стоило ей появиться в дверях, как все они тут же подошли, окружили и принялись болтать и смеяться. Она снова была дома. Пара на сцене спела в ее честь особый куплет, а она вынула из прически цветок и бросила им, и они с ним танцевали, а потом устроили настоящее представление. Оно сводилось к набору довольно грубых каламбуров в стиле «кукарача», почесыванию живота, выкатыванию глаз и щелканью пальцами, но ей все было смешно, и мне поэтому тоже. Впервые в жизни я испытал к Мексике теплые, дружеские чувства.