учительнице большой альбом по рисо­ванию, от руки исписанный биографиями энциклопедистов, она была изумлена. Это было мое первое историческое со­чинение.

Этот период европейской истории окрасился для меня в радужные цвета. Даже Гольбах, который потом стал мне глу­боко чужд, до сих пор сохраняется в моей памяти. Быть мо­жет, энциклопедисты с их протестом против абсолютизма и обскурантизма бессознательно увязывались у меня с протес­том против того, что окружало меня.

Особенно засел у меня в памяти «Залит» Вольтера, где за­носчивый вельможа был отучен от зазнайства тем, что за ним следовала свита, денно и нощно распевавшая:

Судеб чрезвычайное благожелательство —

Мир не запомнит славы такой.

Сколько можно, ваше сиятельство,

Быть довольным самим собой.

Изучение биологии совпало с печально знаменитой авгус­товской сессией Академии сельскохозяйственных наук и торжеством Лысенко. Наши уроки биологии превратились в торжество Лысенко и в поругание вейсманизма-морганизма, отождествлявшегося с политическим вредительством.

«Ген» стало бранным словом, и мы обзывали друг друга генетическими терминами. Но, с другой стороны, биология оказалась в фокусе общественного внимания, что повлияло на мой постоянный интерес к ней.

Учительница немецкого языка Елизавета Григорьевна су­мела многих из нас научить читать по-немецки уже в школе. То, что я понимал идиш, давало совсем небольшие преиму­щества. Во время каждого урока она вызывала по четыре-пять человек на первые парты, давала текст и словарь и требо­вала письменного перевода. Каждый ученик должен был письменно переводить пять-шесть раз в четверть. Переводи­ли мы сказки «Рюбецаль». На много лет запомнились «Лоре­лея» и «Лесной царь» и одно из стихотворений Гейне из «Гарцрайзе».

В 1948 году я вступил в комсомол, причем сделал это не только добровольно, но, более того, это было для меня большим и важным событием. Комсомольцев в классе тогда еще было только несколько человек, и эту честь надо было заслужить. Все это было спектаклем, ибо к окончанию школы в комсомол загнали всех, невзирая на недостатки.

Процедура приема состояла в рассмотрении заявления на школьном комитете комсомола, один из членов которого — мой приятель Киселев — предупредил, что спросит меня, кто генеральный секретарь Венгерской Коммунистической пар­тии. Предупрежденный, я назвал имя Матиаса Ракоши, и как политически грамотный, был принят. Я стал выпускать стен­ную газету, был пионервожатым в четвертом классе. Ко всему этому я относился с величайшей серьезностью.

Вопрос об отце, чего я боялся, при приеме в комсомол не возник. Он также почти не возникал во время учебы в школе. До его смерти я говорил, что мой отец — портной, а после смерти, что он умер.

Однажды учительница немецкого стала задавать мне воп­росы, на которые я должен был отвечать по-немецки. Дошла очередь до отца. Я ответил, что он умер. А кем он был? Я набрался решимости и, краснея, выдавил:

— Geschichtet[5].

— Wie so? — удивилась Крупенко. — Ein Lehrer?[6]

— Ein Geiehmter[7], — упрямо повторил я.

Елизавета Григорьевна недоверчиво посмотрела и ничего не спросила. Не похож был я на сына историка.

Как и во всех уголках общества, куда я попадал, появ­лялись искорки инакомыслия и в нашем классе. Когда мы кончали школу, началась шумиха, вызванная статьями Ста­лина по языкознанию. Один из наших отличников Филюков, хитро подмигнув, захихикал: «Кемаль Паша перед смертью занимался языкознанием». Мне стало несколько не по себе. С другой стороны, я как-то сказал Игорю, что Сталин не играл той роли в Гражданской войне, которую ему припи­сывают, и вообще, мне не нравится, что его все время так возвеличивают. Игорь поморщился и сказал, чтобы я зат­кнулся.

Иван Казин, недовольный опалой отца, также проявлял легкие признаки нонконформизма, а его отец, оставшись со мной наедине, выразительно подняв руку, произнес: «Поэзию не обманешь!»

Вовка Коровин на вечеринке ни с того ни с сего предло­жил тост за нашего дорогого... Иосика. Пораженные кощун­ством, мы остолбенели.

Конечно, это нельзя было назвать выражением оппозиции в том смысле, в каком это принято, но это были ее ростки.

Антисемитизм в нашей школе если и был, то где-то внизу, идя от учеников, учитывая то, что наши директор и завуч бы­ли евреями. Но даже и этот низовой антисемитизм не носил тотального характера. Явно антисемитски были настроены лишь дети сотрудников МГБ и МВД. Из антисемитских по­буждений они избили однажды Рафу Осташинского, который, кстати, жил с ними в Доме правительства.

Иван Казин заметил как-то по поводу первого издания Ли­тературной энциклопедии, что это «еврейская энциклопедия», имея в виду большой процент евреев, которым были посвя­щены в ней статьи. Но лобовых атак я не помню. Впрочем, самая омерзительная форма антисемитизма практиковалась в нашей школе, но не в нашем классе, Либерманом, седеющим, круглолицым, исключительно самодовольным евреем, считав­шимся одним из лучших преподавателей русской литерату­ры в Москве. В одном из его классов учился неуклюжий и замкнутый парень Кац. Дабы веселить своих учеников, Ли­берман превратил Каца в посмешище и едва не довел его до самоубийства.

Хотя старые большевики были тогда не в моде, общность с Домом правительства позволила организовывать у нас вы­ступления некоторых троглодитов, не тронутых чистками и живших в этом доме. У нас выступала бывшая сотрудница Коминтерна Серафима Гопнер и, наконец, легендарный Гри­горий Петровский, бывший член Государственной Думы, а по­сле революции — один из руководителей Украины и кандидат в члены Политбюро до 1938 года.

К окончанию школы все наше ученическое общество стало заполнять досуг всем, чем свойственно заполнять его подросткам. В девятом классе к нам поступил Мэлис Оноцкий, почти мой тезка. Имя его расшифровывалось: Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин. Его отец, полковник Главполитуправ­ления армии, погиб в период чисток. Оноцкий внес в наш класс новое. Собиралась группа, направлявшаяся вечерами в пивные, которых тогда было великое множество. Заказыва­ли по сто граммов или кружку пива. Водкой тогда торговали без ограничения и сквозь пальцы смотрели на подростков, заходящих в пивные.

Но главным интересом были девочки. Обучение, повто­ряю, было раздельное, и главной возможностью познако­миться с ними были либо улица, либо изредка практиковав­шиеся совместные вечера с женскими школами. Имелись так называемые параллельные школы для устройства таких вече­ров. Для нас это была школа №19. Наши отношения носи­ли очень церемониальный характер, ибо нас заставляли тан­цевать бальные танцы: па де грае, па де де, па де патинер, мазурку, полонез. Общество девочек из дома правителей и дома писателей меня испортило, ибо выйти из этого круга казалось падением, и на всех остальных я смотрел свысока, несмотря на собственную бедность и унижение. Незадолго до окончания