Лето 1947 года. Наши дни в Чуаме сочтены. Руководство русских решило вновь устроить там лагерь для подростков-сирот. Ряды русских эмигрантов, прибывшие вместе с нами в лагерь, здорово поредели. Один за другим они оказывались в карцере, оттуда их таскали на допросы, и, в конце концов, они просто исчезли неизвестно куда. Настал день, когда сплоченная масса японцев на огромном транспортном конвое также была увезена в неизвестном направлении. Потом подошла очередь китайцев и корейцев. Оставшаяся горсточка немцев занималась подготовкой лагеря к использованию в новой роли. Но и нас тоже в один прекрасный день усадили в грузовики.

Несколько дней спустя мы оказались на краю Памира, в небольшом рабочем лагере вблизи Кызыл-Кия. Кызыл-Кия по-киргизски означает «красная земля». Так нам сказали военнопленные, которых мы там увидели. Впервые я очутился в лагере, в котором содержались исключительно немецкие военнопленные. Наша задача состояла в том, чтобы обеспечивать работу угольной шахты, располагавшейся вблизи гор неподалеку. Это горное предприятие было весьма примитивным, почти без средств механизации. Уголь добывали в три смены по восемь часов. Каждая смена насчитывала 60–80 человек. Оставшиеся военнопленные (из общего числа 500 заключенных) работали в лагере или же на заготовке древесины для шахты. Кроме того, как везде, и здесь имелась группа отдыха, куда помещали тех, кто после нескольких месяцев работы в забое исчерпал силы, с тем чтобы они позже могли снова добывать уголь.

Питание было довольно скудным. Работавшие в шахте получали зарплату в рублях. Горные мастера по креплению выработок – наиболее высокооплачиваемая категория шахтеров – в месяц получали до 200 рублей. Вообще-то они получали больше, но эти две сотни они получали на руки, остальное шло в лагерную кассу. Поэтому те, кто работал в шахте, меньше зависели от пайков и норм выдачи продуктов. За свои заработанные рубли они имели возможность покупать в лагерной лавке то, что было недоступно остальным заключенным: мясные консервы, ветчину, кукурузные пирожные, печенье, а также водку и пиво – эта привилегия была доступна исключительно шахтерам. Так что дни выплат зарплаты были желанным отдохновением, даровавшим возможность забыться – выпить и обильно закусить. Шахтеры по причине заработков и доступности отдельных продуктов питания считались аристократией в сравнении с обычными заключенными, едва выживавшими на скудных пайках.

«Кто не работает, тот не ест», – высокомерно поучал нас начальник лагеря майор Орлов. Что приводило к тому, что даже те, кто едва держался на ногах, рвались на работу под землей. Так что в лагере процветала не знавшая ограничений охота за рублями. Все шахтеры соревновались за высокие показатели, а тех, кто был не в состоянии этих показателей добиться, ждали лишь тумаки и шишки.

Кроме «аристократов»-шахтеров образовалась еще одна привилегированная прослойка: штабные, то есть руководители лагерных предприятий, повара и члены актива, занимавшегося перевоспитанием заключенных и привитием им навыков «социалистической культуры». Возглавлял группу профессор музыки Лафонтен, он же главный активист и руководитель всего, что в лагере было связано с музыкой. Примитивно-жестокая лагерная атмосфера не знала формы обращения на «вы». Один лишь профессор Лафонтен был исключением из этого правила. Этот человек решительно для всех, включая даже самых крупных воротил, являлся «господином профессором», и Лафонтен своей работой должен был подтверждать такую репутацию. Он пользовался уважением лагерного начальства, включая начальника лагеря майора Орлова, приглашавшего главного музыканта в свою каморку и, более того, иногда даже обеспечивавшего ему через кухонных рабочих особое пропитание – не водянистую похлебку, как всем остальным, а кое-что вкуснее и калорийнее. С помощью личного обаяния, веселой музыки и готовности всегда выполнить порученное дело, герр профессор умел завоевать общую симпатию, и никто в лагере ему это в вину никогда не ставил.

Его способности, знания и умения, вне всякого сомнения, были впечатляющими. Он не раз доказывал это, выступая в предвоенные годы на мировой сцене, пока фортуна не зашвырнула его в Сибирь. Однако в нашем лагере имевшиеся у него в распоряжении средства были весьма ограниченны. Люди, знавшие в музыке толк, имелись. Но вот хорошие музыкальные инструменты отсутствовали. Профессор сумел обзавестись аккордеоном, попавшим в плен вместе с его прежним владельцем. Инструмент этот имел множество дефектов, но лагерные умельцы каким-то непостижимым образом вновь и вновь приводили аккордеон в надлежащее состояние. Несовершенство инструмента с лихвой компенсировалось одаренностью профессора. Его здорово поддержали шахтеры, вернее, один из шахтеров, сумевший уберечь принадлежавший Лафонтену саксофон от всех грозивших инструменту в лагере опасностей. Его настоящая фамилия по отцу была Копальски, но по причине своих музыкальных дарований в лагере его прозвали Саксофональски. Этот человек весьма недурно зарабатывал в шахте, и к тому же его недюжинные легкие позволяли ему производить на саксофоне такие эффекты, что он в сопровождении герра профессора вмиг превращал лагерь чуть ли не в мюзик-холл. В лагере было много и хороших скрипачей, но скрипка – одна на всех. Имелась и русская гитара, купленная за рубли на базаре Кызыл-Кия. Этот инструмент всучили мне, поскольку едва я успел прибыть в Кызыл-Кия, как все каким-то образом узнали о моих талантах в игре на гитаре.

Достать нужные ноты проблем не составляло. Профессор просто садился за стол, и в кратчайшие сроки на листах нотной бумаги появлялась партитура: вальс Штрауса или Ланнера, фокстроты, народные песни, а также и композиции собственного сочинения, напоминавшие всем нам о том, что среди нас имеется самый настоящий гений. Вскоре я убедился, что лагерное музицирование, даже если принимать во внимание мое ослабленное физическое состояние, все-таки дарует определенные преимущества. Я и сам не заметил, как стал принадлежать пусть к низшей, но все же прослойке избранных. Лагерные папаши и работники кухни регулярно снабжали меня перед концертами дополнительной порцией супа, иногда даже с мясом. Только в этом случае мне выпадало счастье вкушать мясо в Кызыл-Кия. Немецкий глава лагеря Эрнст мало чем помогал мне, ибо этот тип всей душой ненавидел все, что имело отношение к интеллектуальной жизни. Его приводили в бешенство даже мои очки. Но стоило мне начать участвовать в музыкальных вечерах, как Эрнст поубавил пыл и даже по настоянию герра профессора пожаловал мне титул старшего барака. Работа эта не сказать что забойная, но и не из легких, хотя при известном прилежании с ней можно было вполне справляться, регулярно посвящая ей пару часов в день. Во всяком случае, она освобождала меня от изнурительного труда на заготовке дерева для крепления забоев.

Мы нарекли наш крохотный ансамбль камерным оркестром. Майор Орлов вынашивал воистину наполеоновские планы. Он требовал от профессора, чтобы тот создал настоящий оркестр, который выступал бы и за пределами лагеря перед публикой Кызыл-Кия, и в Узбекистане и тем самым доказать всем, что, мол, под его началом образцовый лагерь военнопленных. Но для этого требовались скрипки. Где и как их достать, сначала было загадкой и истинной головной болью герра профессора, поскольку майор Орлов постоянно подгонял его и не желал войти в его положение.