Теперь Генри точно знал о цели таксидермиста: адрес и отчаянное время неопровержимо доказывали, что посредством холокоста он говорит об истреблении животного мира. Обреченным бессловесным тварям он дал четкий голос обреченных людей. Через трагедию евреев представил трагическую судьбу зверей. Аллегория холокоста. Отсюда неутолимый голод Вергилия и Беатриче, их страх и неспособность решить, куда идти и что делать. Генри вспомнил рисунок с «жестом Кошмаров»: начальное движение очень напоминало первую фазу фашистского салюта.

Судьба свела Генри с автором-мучеником, который был занят именно тем, что три года назад он сам отстаивал в своей отвергнутой книге: с иной точки зрения представлял холокост.

— Может, прочтете еще какую-нибудь сцену? — сказал Генри. — Давайте с этого начнем.

Таксидермист молча кивнул. Потом взял пачку листов, прокашлялся и размеренно начал:

Беатриче: Ведь я не рассказывала, что со мной случилось, правда?

Вергилий: Что? Когда?

Беатриче: Когда меня схватили.

Вергилий(беспокойно): Нет, не рассказывала. Да я и не спрашивал.

Беатриче: Хочешь услышать?

Вергилий: Если тебе это нужно.

Беатриче: Хоть одна живая душа должна узнать, чтобы событие не кануло в безмолвие. Кому ж еще рассказать, как не тебе?

Пауза.

Запомнился первый удар. Сразу что-то навеки погибло, рухнула основа веры. Если человек умышленно швыряет на пол изящную чашку майсенского фарфора, почему бы не расколошматить весь сервиз? Какая разница, чашка ли, супница, если ему плевать на фарфор? После первого удара во мне что-то разбилось, подобно чашке. Ударили походя, но сильно и хлестко, прежде чем я успела назваться. Если такое возможно, значит, может быть еще хуже. В самом деле, как им остановиться? Один удар — бессмысленная точка. Нужна линия, которая, соединив точки, придаст им цель и направление. Первый удар требовал второго, затем третьего и так далее.

Меня вели по коридору. Я думала, в камеру. Все двери были закрыты, кроме одной, из которой падал неровный квадратик света. «Ну вот, наконец-то», — беспечно сказал сопровождавший меня юноша, словно мы ждали автобуса. Сняв китель, он закатал рукава. Высокий, костлявый. С ним были еще двое, исполнявшие его приказы. В центре ярко освещенной комнаты стояла ванна. Полная воды. Без долгих разговоров меня поставили перед ней на колени. И сунули головой в воду. Только это было непросто — у меня крепкая шея, я не давалась.

Решение нашлось: мне связали передние и задние ноги, а затем спихнули в воду. Я плюхнулась на спину, ударившись головой о край ванны. Подлили воды. Холодной, но вскоре это уже не имело значения. Я брыкалась, но теперь все было просто: двое держали меня за ноги, третий погрузил мою голову в воду. Одно дело — захлебнуться стоя, как на водопое. Это ужасно, но хоть чувствуешь земное притяжение и голова твоя в нормальном положении. Можно хоть как-то себя контролировать. Но совсем иное — если упал навзничь, а чья-то рука удерживает твою голову под водой, которая тотчас заливается в ноздри, и ты понимаешь, что тебя топят. До хруста выгибаешь шею. Горло будто полосуют ножом. Ужас и паника неизведанной силы.

В короткие передышки я заходилась кашлем, но, прежде чем успевала отдышаться, меня вновь пихали в воду. Чем больше я сопротивлялась, тем больше меня держали под водой. Вскоре я нахлебалась и обмякла. Вот она смерть, подумала я, но экзекуцию умело прервали. Меня вытащили из ванны и бросили на пол. Я кашляла и блевала, надеясь, что пытка закончилась.

Она только началась. Мне развязали передние ноги. Пинками, тычками и рывками за хвост заставили подняться. Задние ноги оставили связанными. За гриву меня потащили в соседнюю комнату. Кое-как я допрыгала. Меня завели в подобие стойла и надели упряжь, подвесившую переднюю часть моего тела — ноги мои уперлись в грубо сколоченный помост из некрашеных досок. Один человек обхватил меня за шею, а другой, подбив под коленку, загнул мою левую ногу, точно кузнец, осматривающий копыто. Юноша присел на корточки и сноровисто загнал длинный гвоздь в мою правую ногу, накрепко прибив меня к помосту. До сих пор вижу взлетающий и падающий молоток и хохолок на макушке юноши. На каждом ударе меня корежило судорогой. Возле копыта натекла лужица крови. Потом вся троица ухватила меня за хвост. Я вздрогнула от прикосновения шести бесстыжих рук. Они тянули со всей силы, будто состязаясь в перетягивании каната.

Я закричала и попыталась лягнуться. Но мои задние ноги были связаны, а правая передняя прибита к помосту. С одной левой ногой я была беспомощна. Они все тянули и тянули. В те минуты невыносимой боли я уже не страшилась смерти, а желала ее пуще всего на свете. Я мечтала крысой соскользнуть во мрак и все закончить. Я потеряла сознание.

Тяжело об этом говорить. Было больно — как еще скажешь? Но что это за боль! Мы подскакиваем, ожегшись спичкой, а я полыхала в костре. Но это был еще не конец. Очнувшись, я увидела, что копыто мое напрочь оторвано. Я полагала, не бывает боли сильнее той, что я претерпела. Оказалось, бывает. В ухо мне влили кипяток. В прямую кишку вогнали ледяной железный прут. Меня били ногами в живот и промежность. Время от времени троица устраивала перекуры; я беспомощно висела в упряжи, а они выходили в коридор, оставляя дверь открытой, или как ни в чем не бывало болтали возле меня. Несколько раз я теряла сознание.

Меня беспрестанно осыпали бранью, но я бы не сказала, что они кипели злостью. Нет, просто делали свою работу. Притомившись, трудились молча.

Часам к пяти вечера, выполнив дневную норму, они закончили. Их ждали дома. Меня выпрягли и швырнули в каморку. Через двое суток полного одиночества, дикой боли и голода меня отпустили. Открыли камеру, вздернули меня на ноги и вытолкали за ворота. Не сказав ни слова. Я не знала, где ты, а ты не знал, где я. Я дохромала к реке и свалилась в укромном уголке. Там ты меня и нашел.

Вергилий: Я всюду о тебе спрашивал. Боялся, что мои вопросы вызовут подозрение и меня арестуют. Но я должен был тебя отыскать. Наконец я пошел к хозяевам, что тебя выгнали. Они ничего о тебе не знали, но служанка меня догнала и шепнула, что кто-то кому-то говорил, что от кого-то слышал, будто ты в таком-то полицейском участке. Я осторожно навел справки, после чего стал искать под мостами, обшаривал рощи и кустарники, пока не нашел тебя.

Беатриче: Ты коснулся моей шеи.

Вергилий: Я помню.

Беатриче: Вот тут.

Вергилий: Да.

Беатриче: Такая нежная, ласковая рука.

Вергилий: Такая теплая, мягкая шея.

Плачут. Беатриче засыпает. Тишина.

Из пьесы тишина перекочевала в мастерскую. Молчал таксидермист, безмолвствовал Генри. Не только изощренная пытка в застенке, но что-то еще его поразило. Какая-то деталь в описании главного мучителя. «Высокий, костлявый», сказала Беатриче. В первое мгновенье Генри буквально воспринял необычное прилагательное, отчего возник отвратительный образ скелета, но тотчас вспомнил другое значение: худой, сухопарый, неупитанный. Генри задумался. Высокий, сухопарый. Он глянул на старика. Возможно, совпадение.