Но это — исторический факт, осмысленный позже. Каким образом он мог стать известен Лидии в первых числах сентября 1812 года?

Ага, придумала!

— Слышала, как французы на чем свет стоит проклинали каких-то партизан, какого-то гусара Давыдова, — небрежно бросила она. — Так и подумала, что это наш знаменитый поэт. Недаром еще Суворов сулил ему блистательную военную карьеру.

Так, все сошло нормально, очевидно, сей факт общеизвестен. Однако у Алексея был такой вид, словно он намеревался углубиться в разговор, который не сулил Лидии ничего, кроме неприятностей.

Как бы избежать его? Она растерянно повела глазами по столу — да так и вздрогнула от радости!

— Что такое? — пробормотала, изображая досаду. — Отлично помню, что вчера я здесь выложила ряд белых холстинковых лоскутков для узора. А сегодня они куда-то делись! Не видал ли кто?

Фоминична подошла и посмотрела. В самом деле, тщательно подобранных лоскутков и в помине не было.

— Должно, девки растащили, — проворчала Фоминична. — Ужо я им, сорокам! Не пойму, на что им те лоскутья сдались? Были бы хоть цветные, а то белые. Но вы не горюйте, барышня Лидия Александровна. Вы подите в кладовую, что за кабинетом покойного Гаврилы Иваныча, да поглядите там в сундуках. Сколь помню, оставались там лоскутки белые. Какие надо, такие и подберете себе.

Лидия рада была сбежать, а потому выскочила из гостиной просто-таки опрометью. Вслед ей неслась прелестная мелодия композитора Александра Журбина (XX век), с которой весьма успешно освоился гусар Алексей Рощин (век XIX), напевавший:

Не пробуждай, не пробуждай

Моих безумств и исступлений,

И мимолетных сновидений

Не возвращай, не возвращай!

У Лидии от его голоса мурашки по коже пошли. «Придет он ко мне нынче ночью или нет? Придет или нет?» — вот все, о чем она только могла думать.

Она поднялась во второй этаж и вскоре очутилась рядом с кабинетом старого хозяина. И остановилась, не зная, куда дальше идти, где, собственного говоря, находится упомянутая кладовка.

В эту минуту дверь кабинета распахнулась. На пороге показался Кеша. В руках он держал совок и веник, и Лидия поняла, что Кеша прибирался в кабинете.

— Кладовка? — переспросил он, услышав ее вопрос. — Да она за кабинетом. Вон там, около дивана, дверка. Вы пройдите, барышня, пройдите!

Лидия вошла в кабинет и с любопытством огляделась. Здесь, по слухам, все оставалось в точности как при Гавриле Иваныче. Она уже была в кабинете однажды, но лишь мимоходом. Очень хотелось получше рассмотреть дубовые панели, штофные обои, литографии с библейскими сюжетами по стенам, книжные шкафы, бюро, вольтеровские кресла, кожаный диван, темный дубовый паркет, темные, мрачные портьеры…

Одна вещь выбивалась из общего стиля — она-то и привлекла особое внимание Лидии. Это был изящный, на тонких высоких ножках, полированный и украшенный перламутровой инкрустацией комодик несколько необычной конструкции — как бы чуточку изогнутый. Вещица совершенно дамская, неожиданная среди этой суровой, аскетичной и довольно унылой обстановки…

— Это называется fêve, — пояснил Кеша, заметив, куда она смотрит.

— Fêve? — удивилась Лидия. — По-французски — боб? Кеша, да ты никак французский знаешь?!

— Да кое-что кумекаю, — скромно признался Кеша. — Гаврила Иваныч учили по доброте своей, ну, я и запомнил. Именно боб. Видите, по форме на бобовое зернышко похож? Предназначен для всяческих дамских безделушек и рукоделия.

— Но каким же образом он мог оказаться у твоего хозяина, закоренелого холостяка? — удивилась Лидия. — Только не говори, будто Гаврила Иваныч увлекался шитьем, вязанием и плетением кружев!

Кеша сдавленно кхекнул. Это, поняла Лидия, означало, что ее юмор был оценен.

— Гаврила-то Иваныч в молодые года был красавец собой, в гвардии служил, — начал верный камердинер с гордостью в голосе. — Гвардия особым расположением государыни пользовалась. Гаврила Иваныч тоже. — Кеша снова кхекнул, на сей раз смущенно. — Вроде даже в случае[8]мимолетном побывал, о чем всю жизнь свято помнил, отчего весь век бобылем прожил. И вот уже в зрелые, даже весьма зрелые года задумал он жениться на одной молодой красавице хорошего рода. Как водится, испросил дозволения государыниного. Та благословила и накануне венчания прислала ему сей fêve для будущей супруги. Комодик этот по просьбе императрицы шереметевские мастера делали, а они были громадные искусники. Государыня любила говорить, мол, наш русский мастер любого иноземца перемастачит! А делали они комодик в ту самую пору, когда Гаврила Иваныч в случае был… Якобы в память о прошлом императрица и послала сей подарок. Вот только невеста возьми да помри в одночасье перед самым венчанием… Так Гаврила Иваныч один и остался. Однако fêve ему очень дорог был. Еще бы — подарок государыни! Гаврила Иваныч в нем, конечно, не иголки и булавки держал, а печати и сургуч — письма печатать. Я помню, как хозяин сию безделку любил, и держу его в чистоте безукоризненной. Пылинки сдуваю, полирую, скважины прочищаю. Да что проку? Открыть нечем!

— Что, ключи потерялись? — удивилась Лидия.

— Не ключи, а ключ, — пояснил Кеша. — Он для всех ящичков один был. Затейливый такой… на нем даже буковки стояли — ВО.

— ВО?! — так и ахнула Лидия. — И что же это значит?!

— Гаврила Иваныч, покойник, сказывали, дескать, это рукомесло какого-то шереметевского мастера, — пояснил Кеша. — Вроде бы Василий Октябрев его звали. Имя среди кузнецов известное было. Но Гаврила Иваныч как-то обмолвился, что это не столько знак мастера, сколько знак самого ключа. ВО — значит, все открою.

— Неужто все? — с замиранием сердца спросила Лидия, вспоминая, как один ключ открыл одну дверь, после чего начались ее приключения.

Он тоже был затейливый. И буквы на нем значились — ВО. И он имел отношение к семье Рощиных!

Неужто тот самый ключ?!

— За все не поручусь, — ответствовал Кеша, — но им одним все ящички сего стола можно было открыть и закрыть. К шкафам книжным он также подходил, и к бюро, хотя там замки куда больше по размеру и скважины шире. Раз я попробовал дверь кабинета им закрыть — и что ж вы думаете? Удалось! Надо быть, и к другим дверям тоже ключик пришелся бы, да беда — запропал куда-то после смерти Гаврилы Иваныча. Может, отыщется когда-нибудь…

Лидия покачала головой. Она совершенно точно знала, что нет, не сыщется ключ от затейливого французского комодика со смешным названием fêve, то есть боб. Не сыщется, потому что валяется где-то в московском проулке, засыпанный пылью и пеплом… и не найти ни его, ни проулка того, ни дороги домой…

Навернулись слезы мгновенной тоски о прошлом, такой тоски, что Лидия едва не разрыдалась. Скрывая слезы, проговорила дрогнувшим голосом: