Питер Лейк продолжал валяться на кушетке. Вопреки своему обыкновению он позволил себе расслабиться на рабочем месте, что, помимо прочего, выражалось в том, что он разбросал инструменты по всей комнате. Музыка застала его врасплох. Сердце его замерло, и он взвился в воздух, испытывая те же чувства, которые испытывает пес, проснувшийся оттого, что на него наступили. Впрочем, в тот же миг он пришел в себя (что, несомненно, свидетельствовало о его высоком профессионализме) и превратился из грабителя, взбудораженного концертом, в обычного человека. Оставив свои инструменты и куртку там же, где они и лежали, он пошел на звук.

Его влекла не сама эта прекрасная и немного грустная музыка, но нечто куда более важное. Музыка казалась ему не последовательностью осмысленных звуков, но скорее пением стРУн, унизанных зеленоватыми жемчужинами, что сверкали по ночам над мостами. Они загорались с приходом темноты и всегда представлялись ему символом чего-то по-настоящему родного, но совершенно неведомого остальному миру. Что сталось бы с ним, не будь на свете этих фонарей? Непреложные и прекрасные, они успокаивали Питера Лейка, примиряли его с жизнью. Музыка, которую он слышал сейчас, походила на их сияние, которому не мог помешать никакой туман.

Забыв и думать об оружии, он подошел к двери комнаты и изумленно замер, увидев, что черным, неистовым двигателем, производившим эту волшебную музыку, управляет замотанная в полотенце молодая девушка с мокрыми волосами, заплетенными в косу. Взмокнув от напряжения, она приводила в движение этот неподъемный инструмент. Она пела и говорила с роялем, льстила ему, подбадривала его.

– Да-да, – говорила она, – а теперь так!

Она мурлыкала и пела ноты, жмурилась, качала головой, улыбалась. Руки ее были заняты тяжелой работой, связки и мышцы шеи и плеч находились в постоянном движении. Она готова была разрыдаться, но Питер Лейк не понимал и не мог понять этого. С ним происходила что-то странное: музыка так разбередила ему душу, что он потерял не только контроль над собой, но и способность двигаться. Он стоял как вкопанный до тех пор, пока Беверли не закончила исполнение пьесы и не захлопнула крышку инструмента. Только теперь он обратил внимание на ее странное учащенное дыхание, какое обычно бывает у больных, снедаемых горячим мраком лихорадки.

Еле живая от усталости, она положила руки на инструмент. Питер Лейк не сводил с нее глаз. Как он стыдился в этот момент самого себя! Ведь он хотел ограбить этот дом, он забрался в него без спроса, от него разило потом, и, наконец, он смотрел на Беверли без ее ведома.

Он тут же понял, чего ей стоило перебороть себя, и исполнился невольного уважения к этой слабой и хрупкой девушке. Она являла собой тот идеал, о котором им постоянно твердил Мутфаул. Она смогла превзойти себя, и он стал невольным свидетелем этого чуда. Она поднялась со стула, но тут же вновь рухнула на него в изнеможении, ранимая, одинокая. Как ему хотелось помочь ей! Судя по странному одеянию и по раскрасневшемуся лицу, она только что принимала горячую ванну, усталость же ее больше походила на опьянение. Он мог бы целую вечность любоваться одними ее голыми плечами. Эта девушка потрясла его до глубины души.

Но разве мог бы он приблизиться к ней? Нет-нет, конечно же, об этом не могло идти и речи. Питер Лейк почел за лучшее незаметно покинуть дом и осторожно отступил назад.

Доски пола громко и протяжно заскрипели. Он замер, надеясь на то, что девушка не услышала их скрипа, но было уже поздно. Она подняла глаза и недоуменно уставилась на него, силясь понять, кто мог заявиться к ней в гости в столь ранний час.

Питер Лейк лишился дара речи. Он не имел права находиться в этом доме, он в одно мгновение стал совершенно иным человеком, он не был обучен светским манерам, но он понял, что полюбил эту удивительную девушку.

Он переступил с ноги на ногу, глядя на предательски выдавшую его половицу. Ее скрип походил на писк резиновой детской игрушки. Сгорая от стыда, Питер Лейк растерянно пробормотал:

– Кто б мог подумать, что она заскрипит…

Беверли посмотрела на него с еще большим удивлением:

– Что вы сказали? – спросила она нежным голоском. – Я, признаться, вас не поняла.

– Так, пустяки, ничего особенного, – решительно ответил он.

Она громко рассмеялась. Он ответил ей смущенным смешком. Она прикрыла лицо рукой и, устало вздохнув, усмехнулась вновь, на сей раз куда тише, однако уже в следующий миг уронила голову на руки и беззвучно заплакала. В комнате стало совсем светло. Через какое-то время она взяла себя в руки и, вновь посмотрев ему в глаза, сказала:

– Похоже, я знаю, кто вы такой.

В другой ситуации он почувствовал бы себя оскорбленным, но она, очевидно, совершенно не желала его обидеть. Ему почему-то показалось, что она знает о нем то, чего никогда не знал о себе он сам. Он молча кивнул и неожиданно для себя совершенно успокоился, впервые в жизни почувствовав себя самим собой.

В подвале заработал автоматический паровой котел, заставивший содрогнуться всю громаду дома Пеннов. Они услышали далекий стук форсунки и гудение пламени. Больше всего на свете ему хотелось обнять эту девушку, но об этом не могло быть и речи.

И тут он увидел, что она протягивает к нему свои руки. Он поспешил к ней так, словно ждал этого момента всю свою жизнь.

После того как крепкий лед сковал реку, горожане возликовали и насторожились. Народ тут же принялся разбивать на льду цветные палатки и жечь возле них огромные костры. Уже через день на реку, превратившуюся в некое подобие средневековой ярмарки, потянулись горожане, желавшие взглянуть на свой город со стороны. Поскольку паромы оказались скованными льдами, их место поспешили занять проводники и извозчики, из повозок которых, запряженных мулами и лошадьми, составлялись целые караваны. По накатанным ими дорогам порой ехали даже грузовики. Люди стали поговаривать о начале нового ледникового периода. Подобно крысам, они жались к своим печам и отчаянно кутались в одеяла, совершенно забыв о том, что вслед за зимой всегда приходит весна.

Темной ночью Питер Лейк отправился по льду в Вейонн-Марш. Хотя он видел перед собой лишь слепящие вспышки, тонувшие в пульсирующей синеватой мгле, он безошибочно находил дорогу, прислушиваясь к далекому реву облачной стены. Звук этот был чистым, словно гудение газовой горелки или пение многоголосого хора. Ему казалось, что за этой ярящейся преградой таятся глубины былого и светлые дали прекрасного будущего.

Он ориентировался по звуку. Незримым духам, будь это пение их голосами, наверняка было бы приятно сознавать, что он избрал их своими поводырями. Впрочем, он помнил о том, что под ним находится бездонная прорва, и потому постоянно прислушивался и к звукам, доносившимся из-под копыт его коня.

Лошади обычно боятся льда. Если лед не выдержит тяжести коня, его ожидает верная смерть в черных холодных водах, таящихся под снежным покровом. Однако белый конь двигался так уверенно, словно скакал по знакомой дороге. Он то и дело вскидывал голову и с видимым удовольствием вслушивался в пение облачной стены. Питер Лейк едва различал своего белого, сливавшегося со снегом скакуна, который, казалось, припоминал давно забытый путь.