– Скверно, конечно, что есть хочется каждый день. И надо где-то жить – спать, мыться и все такое. Физиологические моменты – это не те обстоятельства, которые можно отменить, а изначальное божье западло. Здесь полностью отсутствует свобода выбора. Ты не можешь выбрать «не есть» или «не спать». Ты просто кончишься.

Формулировка была корявой, но доходчивой: отсутствие свободы выбора – «божье западло». Унижение, заложенное природой. Неотрезанная пуповина, связывающая человека с природой. Будь ты хоть философ, хоть хореограф, хоть китайский император, ты повязан своей физиологией. Это открытие пришло к парню в отрочестве в самом практическом смысле. А Залевский, оказывается, даже в теории до сих пор не очень-то продвинулся. Наверное, именно по причине отсутствия такого рода практики в его жизни. Впрочем, чертова физиология компенсировала это унижение другими процессами, суть которых – наслаждение. Необходимое равновесие для устойчивости данной формы жизни.

– Но, если ты знаешь, что в итоге хочешь получить, кем и каким стать, приходится сделать выбор: что ты готов за это отдать. Вот это – настоящая проблема. Особенно, если этот выбор за тебя делает кто-то другой – назначает цену и взимает плату. И хорошо еще, если отнимают только иллюзии… У меня бывали потери покрупнее.

– Знакомо, – кивнул Марин. – В свое время я тоже стоял перед выбором. Именно так: чему стоит посвятить свою жизнь несмотря на то, что вроде бы все обстоит благополучно. Я рад, что решился на перемены. Они мне дались почти бесплатно. Во всяком случае, меня не гнетет груз потерь. Я просто стал сильным. И теперь я многое могу себе позволить. Например, жить в удовольствие.

Собеседник молчал с забытой на лице улыбкой, смотрел на Залевского, приподняв бровь, как будто сравнивал цену, которую каждый из них заплатил за свой выбор. Хореограф заподозрил, что, кажется, сморозил очередную пафосную глупость (одной больше, одной меньше), и был благодарен за вновь проявленное великодушие: парень не стал развивать скользкую тему цены.

– Я тоже когда-нибудь стану сильным. Скорее бы… Научишь?

– Только не сегодня, – взмолился, подняв руки, Марин. Пришла пора завершать этот бесконечный день сюрпризов.

Пока мальчишка выбирался из-за стола, тень-мартышка отвесила балаганный поклон и показала Марину фривольный жест.

На обратном пути спутник с трудом передвигал ноги и буквально засыпал на ходу.

– Давай ты будешь меня тянуть! Или толкать! – смеясь, приставал он, поднимаясь по тропе и цепляясь за Марина, за его майку и штаны, оттягивал резинку, и хлопал ею Марина по спине.

Залевский вспомнил, как в детстве возвращался с родителями с новогодних гулянок, «из гостей». Объевшись до икоты и наигравшись с другими детьми до одури, просился на руки, и отец нес его, засыпающего, поскальзываясь на обледенелом асфальте, боясь уронить свою ношу. От папиного шерстяного шарфа пахло табаком и Шипром, еще алкоголем и немножко мокрой псиной из-за таявших снежинок. Мама, семеня, забегала вперед и пыталась оправить задравшуюся курточку сына, обезопасить от мороза тонко белевшую беззащитную полоску кожи между курткой и выбившимися из-под брючек трусами. И папа перехватывал руки иначе, подпирая его коленом. Этот эпизод на отцовских руках был, пожалуй, единственным зимним детским воспоминанием, хотя можно было при необходимости припомнить какие-то санки, горки, елки, тесно связанным с отцом.

Марин тянул парня за руку, подталкивал в спину, ругая за отсутствие физической выносливости, угрожал отвести в Москве в спортзал.

– Где ты будешь спать? – спросил он дома и «со значением» заглянул мальчишке в глаза.

– Могу на диване, – беспечно пожал тот плечами, унес на диван свой комплект новеньких постельных принадлежностей и отправился в душ.

Его невозмутимое отделение потрясло Залевского. Не потому, что это было нарушением неписаных правил, а потому что он больше не владел ситуацией. Он просто не ожидал, что этот вопрос будет решать не он. Он и задал-то его из ритуальных соображений. Вопрос был завуалированным приглашением и должен был послужить прелюдией к прикосновению и ко всему, что за этим должно последовать. Спросил, чтобы насладиться сиюминутной живой реакций, откровенными словами, взглядом. У него ведь теперь на этот случай имелись сразу два возможных варианта развития событий: с трепетным румянцем или с бесстыдными словами. Его устроил бы любой. Но он был наказан за бездарную игру, все меньше напоминавшую шахматы и все больше – рулетку. Его шарик закатился на зеро. Возможно, этот человек прав, и Залевский все еще имеет дело с воображаемый другом. Воображаемый – исходная печаль в условии задачи.

Хореограф долго не мог уснуть, мучился видениями худенького аккуратного мальчика, сидящего в вонючей клетке с грязными бомжами, решившего во что бы то ни стало выжить, потому что его ждала музыка. Он как бы издалека видел его бледное лицо, расчерченное тенью решетки. И совсем не обязательно городить клетку на сцене. Чтобы показать состояние несвободы, достаточно начертать решетку на лице. А потом пришел некто, возможно, завсегдатай или администратор, а-то и владелец караоке-бара, и выторговал мальчишку. У него был взрослый друг? Покровитель?

С внутренней свободой сложнее. Образ обретения внутренней свободы – человек, стирающий, соскребающий решетку со своего лица. Или срезающий ее вместе с кожей. И тогда на месте решетки, прочерченной углем, возникают кровавые борозды. То ли свобода, оплаченная кровью и плотью, то ли вечное заточение. Образы внутренней свободы и несвободы не давали ему покоя, пока теплая и влажная ночь не коснулась его отяжелевших век.

Но вскоре Залевский был разбужен тычком в бок – рядом с ним, свернувшись клубочком, посапывал забитым носом мальчишка. Наверное, он замерз под кондиционером и перебрался со своего дивана к Марину. Черт, не надо было ему лезть под холодный душ. Укрыть парня, кроме тонкой простыни, было нечем, и Марин прижался к нему своим горячим телом и накрыл рукой. И понял, что пропала ночь. Ему никогда в жизни не доводилось согревать своим телом юношу. Тот спал беспокойно, подрагивая то руками, то ногами, словно щенок, которому снится игра или погоня. И вся эта диковинная ситуация одновременно изумляла и волновала хореографа.

Почему два прекрасных тела, две яркие харизматичные личности не могут слиться в упоении и экстазе? Разве они не созданы друг для друга, для взаимной любви и наслаждения? Почему не порочней в глазах общества выглядит малоэстетичное слияние тел разнополых, но расплывшихся, бесформенных, когда по большому счету уже не отличить мужчину от женщины? Дело было отнюдь не в табу, которые хореограф привык легко преодолевать. На самом деле он просто никак не мог понять: было между ними что-то или не было. Обстоятельства его пробуждения говорили о том, что не было. Но уж слишком реалистичным представлялся ему тот сладкий сон. Вплоть до звучания голоса. Или он, в силу присущего артистическим натурам развитого воображения, нафантазировал? Погрузил сам себя в желаемое? И еще он не знал главного: примет ли этот человек его мужскую любовь.