То, что Мерседес помимо красоты обладала еще умом и характером, явилось для Ника полной неожиданностью, а то, что он сразу воспылал желанием обладать ею, грозило ему многими неприятностями. Николас стал уязвим, увлекшись женщиной, которая имеет все причины ненавидеть человека, за которого он себя выдает.

«Действуй с оглядкой, старина! Не лезь напролом», – увещевал он себя.

Самую большую ошибку он совершит, если позволит ей догадаться, какую власть она имеет над ним. Лусеро было бы безразлично, осталась ли она в его постели или покинула супружеское ложе. Он уже балансировал на лезвии бритвы, проявив мягкость и терпение, соблазняя ее. Вторым рискованным поступком будет признание незаконного ребенка. Николас понимал, что решение его поселить девочку в Гран-Сангре – верх неосторожности, но он знал, что не может поступить иначе.

Он дернул шнур звонка, вызывая Бальтазара, и приготовился встретиться лицом к лицу с проблемами, которые сулило ему наступившее утро.

Купаясь и бреясь, Ник обдумывал, сказать ли Мерседес о Розалии или просто без всяких объяснений привезти девочку сюда вместе с нанятой в Эрмосильо какой-нибудь няней. Пренебрежение чувствами жены более бы соответствовало обычному поведению Лусеро. И все же, уже одевшись, он так и не решил, как ему поступить.

Вкрадчивое постукивание в дверь прервало его размышления. Вместо ожидаемого им слуги в комнату бочком вошел, словно прокрался, падре Сальвадор. Его бледно-голубые глаза сейчас злорадно поблескивали.

– Ваша мать немедленно требует вас к себе.

Николас изобразил удивление: – Перед мессой? Что за спешка? Видимо, дело действительно не терпит отлагательства.

Слишком сильно хворая, чтобы спускаться вниз к общей трапезе, донья София, однако, каждое утро с фанатизмом выстаивала мессу у себя в покоях.

– Заверяю вас, что именно так дело и обстоит, – подтвердил священник с ноткой угрозы в голосе и, не сказав больше ни слова, покинул спальню Лусеро.

При первом же стуке Ника горничная открыла дверь в покои сеньоры.

Донья София сидела, опираясь спиной на высоко взбитые подушки. Ее волосы были тщательно убраны, и прическу скрепляли черепаховые гребни. Она была бледна, как смерть, но выражение лица было решительным. Донья София жестом удалила прислугу и выждала, пока они не остались наедине.

Ник молчал, дожидаясь, чтобы она начала разговор первой.

– До меня дошли сведения, что у тебя возникла некая проблема. Я хочу, чтобы ты ее решил, не откладывая. – Ее голос напоминал шуршание сминаемой газетной бумаги.

– Я вижу, что вмешательство падре Сальвадора распространяется дальше, чем просто чтение писем, не ему адресованных.

– Он не стал бы взваливать на мои плечи подобную ношу и пощадил бы мои чувства, если б не знал, как ты пренебрежительно относишься к своему долгу и моральным устоям. Необходима некоторая сумма, чтобы ребенка приняли в монастырь Дуранго. У тебя есть деньги?

Несмотря на затрудненное дыхание, все слова произносила она с неожиданной твердостью.

– Я не собираюсь ничего платить, – коротко заявил Ник.

– Я так и думала, – она презрительно усмехнулась. – Я попрошу отца Сальвадора послать пожертвование в монастырь от твоего имени.

– Нет. Ты этого не сделаешь. Я не намерен ничего посылать потому, что не хочу, чтобы моя дочь росла в приюте и была обречена принять послушание. – Тебе следовало подумать об этом раньше, прежде чем ты уложил ее мать в свою постель.

– Зато сейчас я об этом подумал, – бросил Ник. – Розалия – моя дочь, и я поселю ее в Гран-Сангре.

Глаза доньи Софии готовы были вылезти из орбит. Ее спина выпрямилась, оторвавшись от подушек. Задыхаясь, она прохрипела:

– Не сошел ли ты с ума?

– К счастью, нет.

– Ты шутишь!

– Нет, я вполне серьезен.

– Ты не возражал, когда твой отец отправил эту потаскушку с ублюдком подальше от Гран-Сангре…

– Тогда у девочки была мать, – возразил Николас, не собираясь уступать в этом словесном поединке. – Теперь Розалия одна на свете.

– У ублюдков не бывает родни!

– Она наполовину Альварадо. У нее в жилах наша кровь.

Донья София не обратила внимания на жесткость его тона, на решительность и ледяное спокойствие, с которыми он отражал ее нападки. Она обрушила на него самый ядовитый упрек.

– Ты поступаешь так нарочно, чтобы посрамить свою жену и еще больше оттолкнуть ее от себя. Ты не желаешь иметь законного наследника. Ты игнорируешь свой священный долг перед семьей и еще больше настраиваешь против себя Мерседес.

– Твоя забота о моей супруге очень трогательна, – произнес он с саркастической усмешкой. – Но я сам разберусь с Мерседес.

– Так же, как ты разобрался со своими обязанностями по управлению Гран-Сангре? А до тебя – твой отец, который бросил все на произвол судьбы и довел нас до нищеты!

Она поджала губы, выражая тем самым величайшее презрение к обоим мужчинам, к живому и покойнику. В сыне она видела повторение его родителя и за это ненавидела его.

– Я вернулся как раз для того, чтобы взять на себя ответственность за судьбу Гран-Сангре и Мерседес. Будет лучше, если ты и твой проныра-исповедник не будете вмешиваться в мои дела.

Он повернулся на каблуках и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Возможности выбора – сообщать Мерседес о своем решении о ребенке или нет – он лишился. Что ж, может, так оно и лучше – заранее подготовить ее к потрясению. Конечно, появление в доме ребенка Лусеро нанесет удар по ее самолюбию. Она будет уязвлена не меньше, чем донья София. Разумней всего было бы отправить девочку в Дуранго, но, черт побери, он не мог так поступить. В ней текла кровь Альварадо, и она имела такие же права на Гран-Сангре, как и он, хотя, как Ник признавался себе с горечью, в глазах закона оба они – никто.

Незаконнорожденный! Ублюдок! Один Господь знает, как ненавистно ему это клеймо, которое Ник носил всю жизнь. Пока он хозяин Гран-Сангре, Розалия не будет страдать от унижений, от бедности и одиночества. Об этом он позаботится. Он с детства не знал, что такое семья. Теперь у него появился шанс обрести таковую. Если только ребенок своим появлением в доме не лишит его супруги.

Мерседес придержала разгоряченную скачкой лошадь и окинула взглядом долину, где, полускрытый купами деревьев, возвышался дворец из необожженного кирпича, величественное здание, родовое гнездо гордых Альварадо. Встал ли уже ее муж? Она покинула его среди ночи и все часы, оставшиеся до рассвета, провела бодрствуя.

Еще не забрезжил первый луч, как она уже седлала лошадь. Ей было необходимо скрыться из дома, пусть хоть на короткое время.

События прошедшей ночи возникали в ее памяти беспрестанно, повторяясь и кружась, словно взбесившаяся карусель. Она как бы заново переживала все, ощущала прикосновение его рук и губ, тяжесть тела, проникновение его горячей твердой плоти… Вероятно, он уже заронил в нее свое семя. Это означало, что скоро он начнет избегать ее и вновь вернется к забавам со шлюхами. Мысль эта так больно уколола ее, что Мерседес испугалась.