– Это как твой шрам.

Я умолкаю. Она поднимает руку и легонько, как Хенна, проводит пальцами по моему шраму.

– Только это мой шрам. Я ношу его внутри. И большую часть времени о нем даже не вспоминаю.

– Но иногда все-таки вспоминаешь.

– Мир так ненадежен, Майки, – произносит Мэл. А потом повторяет: – Время на исходе.

Мы оба опускаем глаза на контейнер с едой. Там лежит ролл в японском духе: лосось, рис, какие-то зеленые проростки. Рядом вилка. Мэл ее достает.

И протягивает мне.

Я молча беру ее и заглядываю сестре в глаза: в них застыл немой вопрос.

– У меня все будет хорошо, – говорит она. – Обещаю. Просто сделай сегодня доброе дело, хорошо? Как в старые добрые времена. Я хочу вспомнить, что это за чувство – покой.

Она говорит уверенно, однако руки и плечи у нее напряжены. Да, она не пообедала – может быть, все немного хуже, чем она думает. А может быть, немного лучше, чем думаю я. Ни то ни другое меня не радует.

– Я бы сразу сказала тебе, что дела плохи, – говорит Мэл. – Честное слово. Папе бы не сказала, маме бы не сказала, даже Мередит бы не сказала. А тебе бы сказала. Клянусь.

– Правда клянешься?

Она улыбается – так искренне, что сердце щемит.

– Правда, Майк. Я не хочу умирать. Я хочу жить. Успеть по-настоящему пожить. – Она пожимает плечами (они заметно расслабились). – Это пустяк, мелкий сбой, честное слово. Но я правда очень хочу вспомнить.

Я ей верю. Действительно, такие сбои порой случаются. Я бы заметил, если бы она в самом деле нервничала – взгляд у нервничающего человека особый, сложно с чем-то перепутать. Взгляд… как у меня.

Я набираю на вилку немного риса и лосося.

И кормлю Мэл. Миссис Чой и бабуля спят, в комнате тихо, койка между ними ужасно, ужасно, ужасно пустая, но я кормлю сестру обедом. У нас с ней много общего: загоны, неврозы, одна на двоих – слегка чокнутая – семья. И знаете, это очень похоже на любовь.

– Я все еще на тебя злюсь, – говорит Хенна.

– Ты уверена, что хочешь это сделать? – спрашиваю я.

– Ты меня вообще слушаешь? Я по-прежнему злюсь.

– Тогда злись на саму себя. Если бы ты сразу сказала, что идея была твоя…

– Да, я уверена.

Она в самом деле злится. Я тоже, если честно. Но сегодня она позвала с собой меня – не Мэл и не Джареда, не Нейтана, а меня. И я согласился.

– Хенна Силвен… – Тату-мастер замолкает, не в силах выговорить сложную фамилию, и молча смотрит на Хенну.

– Силвенноинен. Финская фамилия, – поясняет та.

– Сочувствую. У меня тайская – из семи слогов. Готова?

– Ага.

Хенна встает. Ей восемнадцать, поэтому она может делать со своим телом что угодно (хотя ей пришлось доказать это парню за стойкой, когда мы вошли в салон). Мне только семнадцать, но это ничего – я же не собираюсь делать себе татуировку. Вот уж чего я точно никогда не стану делать.

– Ты в самом деле хочешь татуху? Точно-точно? – раз сто спросил я Хенну по дороге сюда. – Ты ведь никогда об этом не говорила!

– Я и в аварии никогда не попадала, – ответила она.

Что она хочет себе набить – понятия не имею. И как она узнала про салон. И почему мы должны ждать именно этого тату-мастера (пока он набьет колибри на грудь какой-то тетке). В холле Хенна рассматривала каталоги с шрифтами – видимо, хочет вытатуировать слово. Но какое? Она не сказала. Предпочла вместо этого поговорить о том, как ее бесит мое поведение.

– Погоди секунду, – останавливает меня Хенна на пороге кабинета.

Она подходит к столу мастера (его зовут Мартин – очень уж старомодное имя для крутого тайца-татуировщика), и они тихо обсуждают будущую татуировку. Хенна хочет набить ее на правом боку. Она показывает мастеру бумажку, которую не показывает мне. Он кивает, что-то рисует на той же бумажке, и Хенна кивает: «Отлично!»

Наконец она подзывает меня к себе, просит сесть по правую сторону – чтобы я не видел татуху, пока она не будет готова, – и продолжает отчитывать меня за Нейтана.

– Ты бы с ним полегче, а? – говорит она, пока Мартин дезинфицирует и смазывает нужный участок кожи.

Хенна так увлеченно болтает, словно каждый день бьет себе татухи.

– Родители тебя зароют, – говорю я (тоже не в первый раз).

– Родители не узнают. Я делаю это не для них.

– Вы же в Африку едете. Наверняка увидят! Ты же будешь там купаться, загорать и все такое…

Хенна фыркает.

– Много ты знаешь о жизни миссионеров!

Мартин заносит иглу над ее боком.

– Ты собралась в Африку?

– В Центральную Африканскую Республику, – отвечает Хенна.

– Там же война сейчас.

– Вот именно, – говорю я. – И спятившие родители все равно тащат ее с собой.

– Два года назад я побывал в Танзании, Малави и Замбии, – говорит Мартин. – Столько впечатлений привез! Самая крутая поездка в моей жизни.

– В тебя там стреляли? – спрашиваю я.

– Вроде нет. – Мартин включает машинку. – Значит, так. Я не буду врать, что это совсем не больно. Но боль вполне терпимая, обещаю.

– Спасибо.

Хенна поднимает на меня глаза – в них все еще досада – и протягивает мне здоровую руку. Я беру ее и крепко стискиваю. Тату-мастер прикасается к ее коже иглой, и Хенна тихонько хмыкает, но не дергается. Нарисовав пару-тройку точек, Мартин спрашивает:

– Ну как? Хуже уже не будет, но и лучше тоже.

– По сравнению с тем, как болела моя рука, – это легкая головная боль.

– Отлично.

Мартин принимается за работу.

– Если твои предки узнают, – говорю я, – они все свалят на нас с Мэл. Скажут, ты сошла с рельс из-за нашего дурного влияния.

– Сошла с рельсов? – Хенна морщится. – Иногда ты выражаешься как старуха, Майк.

– Я выражаюсь как политик. У мамы есть речь, где она постоянно использует это выражение – в адрес своих противников, разумеется.

– А может, мне давно пора сойти с рельсов, – хмурясь, говорит Хенна. – Может, я слишком долго шла по рельсам, бл…!

– Не выражайся, – спокойно говорит Мартин, не отрываясь от работы. Мы удивленно смотрим на него. Он весь покрыт татуировками, многие из которых явно не предназначены для семейного просмотра. Он пожимает плечами. – Просто я этого не люблю. Матерятся все – так зачем же быть, как все?

Он снова вонзает в Хенну иглу. Та напрягается и вроде бы задерживает дыхание.

Через какое-то время Мартин выключает машинку.