Капуя передумала. Друзья народа твердили в один голос одно и то же на всех улицах, на всех рыночных площадях, во всех общественных местах. Их не уполномочивал на это сенат, они не получали за это платы от заинтересованных лиц, тем не менее они самоотверженно исполняли свой долг. Они источали патриотизм. Они предостерегали рабов и чернь от глупых и самоубийственных поступков — от бунта и гражданской войны. Они возрождали в людях веру в Республику и в великое сообщество римских граждан. Они завоевывали сердца рабов утверждениями, что городской совет вооружит их в знак полного к ним доверия. Таким образом, у раба появится возможность защитить своего хозяина и показать, что он заслуживает чести принадлежать к великой семье римлян. Неважно, где человек живет — во дворце или в лачуге, неважно, что носит — белую тогу или цепи, все вместе они — дети Римской Волчицы, все вскормлены ее молоком закона, порядка и гражданственности.

Простонародье и рабы испытывали воодушевление. Вчерашнее злорадство, низкие инстинкты, порожденные голодом и горечью нищеты, были забыты. Люди размахивали флагами и потрясали копьями. Особенно радовались городские рабы, так как совет уже раздал им оружие, придав им — пускай временно — статус свободных римских граждан, имеющих право сражаться.

Маленький стряпчий с шишковатым черепом, болтавшийся по улицам, никому не нужный со своей болью и правдой, записал позднее в дневнике: «Рабов разоружают, заставляя их брать мечи. Как же слепы те, кому дозволено видеть свет только из темноты!»

Однако настоящее не нуждалось в подобных афоризмах, так же как и слухах о том, что весь этот взрыв патриотизма спровоцирован смертельными врагами демократии — аристократами и членами городского совета по наущению некоего Лентула Батуата, устроителя гладиаторских боев, известного неблаговидными выборными махинациями в Риме. Распространителей таких слухов называли в лучшем случае занудами, в худшем — злокозненными агитаторами; некоторые были даже изобличены как агенты Спартака. Их стаскивали с возвышений и забивали до смерти.

Нола, Суэссула и Калатия покорились Спартаку. Капуя решила выстоять.

Палатки разбойников взяли город в кольцо. В пропитанных влагой полях разбойники выглядели саранчой, покусившейся на благоденствие Кампании. Серые размокшие палатки усеяли склон горы Тифата, покрытый виноградниками, были разбросаны кучками между опустевшими виллами, на голых мраморных террасах, подступали с обеих сторон к берегам Волтурна, захлестнувшего дамбы и рвавшегося к морю грязным потоком. Над всем этим хаосом надменно высились стены Капуи, поливаемые дождем.

На вершине горы Тифата стоял храм Дианы, обнесенный величественными аркадами и беседками. В храме свяшеннодействовали пятьдесят девственных жриц. Они выращивали без посторонней помощи виноград, делали в сумрачных сводчатых погребах вино, пили его и совершали грех однополой любви; но ни один мужчина никогда не приближался к их священной обители. Теперь там заседали гладиаторы Спартак и Крикс, а также другие командиры легиона рабов. Сколько они ни совещались, сколько ни спорили, согласия все не было.

Осадных машин у них так и не появилось. Как и прежде, в город были засланы лазутчики с заданием вовлечь рабов в великое братство Государства Солнца. Увы, Государство Солнца лежало погребенное под обугленными руинами Нолы и Калатии, а подстрекателей без лишних разговоров казнили у стены. На крепостных стенах стояли рабы Капуи: они получили оружие внутри и были готовы обратить его против тех, кто находился снаружи. Они потрясали копьями и отказывались строить Государство Солнца.

В изящном храме Дианы, где еще реял оставшийся от жриц аромат благовоний и духов, спорили гладиаторы; молчали только Спартак и Крикс. Постепенно лагерь раскололся на две фракции: одна поддерживала Крикса и вертлявого Каста, другая, к которой относилось большинство, — Спартака. Большинство резонно полагало, что безумства «гиен» в захваченных городах — вот причина того, что от них отвернулись рабы Капуи. Полчищем завладело уныние: всем надоел дождь, протекающие палатки, постоянное чувство разочарования; перед ними раскинулся город — сухой, теплый, источающий запахи еды и специй с базаров, самый ароматный город Италии после Рима. Жестокий Каст и его «гиены» все испортили!

На двенадцатый день осады Капуи, когда дождь немного ослабел, в лагерь рабов явился парламентер из города. Сопровождаемый слугами Фанния, этот старик гордо вышагивал, опираясь на посох, вверх по склону горы Тифата. Он вызывал изумление и смех: наконец-то они дождались посланца из осажденного города! Значит, это настоящая война. Молчаливые слуги Фанния, здоровяки с бычьими шеями, вели старика по лагерю. Когда он останавливался, чтобы перевести дух, они тоже останавливались, не глядя на него, а потом возобновляли вместе с ним подъем, не обращая внимания на улюлюканье.

Спартак ждал парламентера, сидя на кушетке в святилище храма. Слуги Фанния ввели старика и удалились. Спартак поднялся навстречу гостю: он сразу узнал его и улыбнулся — впервые после взятия Нолы.

— Никос! — радостно воскликнул он. — Как поживает хозяин?

Старый слуга помолчал, откашлялся, чуть отступил.

— Я здесь по поручению городского совета Капуи.

— Конечно. — Спартак кивнул, не переставая улыбаться. — Понимаю, у тебя официальная миссия. Раньше мы и подумать о таком не могли.

Он умолк, спохватившись, что парламентер молчит и не отходит от двери. Самого Спартака захлестнули воспоминания: большой квадратный двор гладиаторской школы, душные спальни-конюшни, даже жизнь в обнимку со смертью — все казалось теперь дорогим сердцу.

— Ты теперь городской невольник? — спросил Спартак. — Хозяин продал тебя?

— Меня освободили, — сухо ответствовал Никос. — Я — официальное лицо совета Капуи, обладающее всеми гражданскими правами и получившее полномочия вести переговоры с бунтовщиками и их предводителем Спартаком о снятии осады.

«Болтает, как будто впал в детство, — подумал Спартак. — Выучил свою роль наизусть… Нет, это просто Никос, славный человек, которого я прежде звал отцом. Почему он так холоден? Как меняются люди!»

— Раньше ты говорил со мной по-другому. — С этими словами Спартак снова сел.

— Раньше и ты говорил со мной по-другому, — сказал Никос. — Ты изменился, я бы тебя не узнал. Ты встал на путь зла, и твои черты заострились, глаза тоже не такие, как раньше. Я пришел вести переговоры о снятии осады.

— Ну, так веди, — сказал Спартак с улыбкой.

Старик молчал.

— Путь зла… — снова заговорил Спартак. — Что ты об этом знаешь? Сорок лет ты трудился и ждал свободы, а теперь ты стар. Что ты знаешь о путях в жизни?

— Я знаю, что твой путь неправедный, это путь разрушения. Вот послушай… — Он опустился на кушетку рядом со Спартаком. — Я стар и добродетелен, но я усох. Сорок лет я трудился, добиваясь свободы, а теперь я стар, и моя свобода суха. Но когда ты спрашиваешь, что я знаю об этом, то я могу тебе сказать: больше, чем ты. Может быть, мы об этом потолкуем, но сейчас еще не время.