Он долго сидел на полу, прислонившись спиной к стене и потирая усталые глаза, затем нагнулся к стоявшему справа на деревянном стуле магнитофону и включил воспроизведение. Вкрадчивый, убаюкивающий голос Умм Култумм[28]развеял ночную тишину трогательной песней о любви и разлуке.

Глаза твои меня уносят к дням давно прошедшим

И раны незажившие заставляют бередить,

Ведь как была вся жизнь моя пуста,

Пока тебя не встретила. И как могло бы быть иначе,

Когда лишь ты мне подарила сияние рассвета,

Когда лишь ты истинной жизнью зваться можешь?

Не знало мое сердце до тебя ни радости, ни счастья,

Одни страдания и муки его уделом тяжким были.

Позади раздался шорох, и в холл вошла Зенаб со слипшимися спросонья глазами. Она поцеловала мужа в лоб и присела рядом, положив голову на плечо так, что ее волосы волнами спустились по его нагой груди.

– Тебе не понравилось сегодня? – спросила она сонным голосом.

– Нет, почему… Просто…

– Скучно, – договорила за него Зенаб. – Не отнекивайся, я вижу.

Халифа провел рукой по ее волосам.

– Извини, кое-какие мысли из головы не идут.

– Что-то не так на работе?

Он кивнул и коснулся ладонью ее груди.

– Может, поговорим?

Халифа пожал плечами и промолчал. Теплый голос Умм Култумм окутывал их невидимой шелковой лентой.

Веришь ли, что я тебе все еще верю,

Что можно словами былую ссору загладить?

Помнишь ли ты, что было прежде,

Когда в слезах я проводила дни и ночи?

Веришь ли ты, что я тебе все еще верю,

Что можно словами былую ссору загладить?

– Знаешь, что я вспоминаю, слушая эти слова? – сказала Зенаб, поглаживая шрам на его запястье, оставшийся от укуса собаки в детстве. – Тот день в Джебель эль-Силсилле, когда ты поймал сома к обеду и мы купались в Ниле. Помнишь?

Халифа улыбнулся:

– Ну как же я могу забыть? Ты зацепилась ногой за водоросли и подумала, что тебя держит крокодил.

– А ты в новых брюках провалился в лужу. Никогда не слышала такой брани!..

Он рассмеялся и поцеловал ее в щеку. Она прижалась крепче, обняв его за талию.

– Что случилось, Юсуф? Ты был такой задумчивый сегодня. Да и вчера… В чем дело?

Халифа вздохнул.

– Ничего. Передряги на работе.

– Не скрывай от меня, может, я смогу помочь.

Он помолчал некоторое время, глядя на мерцающие капельки на фонтане, затем откинулся головой к стене и перевел взор на трещину в потолке.

– Я виноват, Зенаб, – сказал он тихо. – Я поступил дурно и не представляю, что теперь нужно делать. Или, во всяком случае, боюсь что-то делать.

– Ты не можешь поступить дурно, – прошептала она, приподняв руку, чтобы погладить его по лицу. – Ты добрый человек. Я это знаю, наши дети знают. И Бог знает.

– Нет, Зенаб, это не так. Я слаб и труслив. Ты лучшего обо мне мнения, чем есть на самом деле. Я обманул тебя. Да и себя тоже.

Он нервно потер виски. Наступила долгая пауза, нарушаемая лишь мелодией магнитофона и плеском воды из фонтанчика. Затем Халифа начал рассказывать. Он говорил сначала медленно, стараясь сохранять спокойствие, но речь его все убыстрялась, он горячился, с трудом сдерживая кипевшие внутри эмоции. Он рассказал ей обо всем: о Пите Янсене, Ханне Шлегель, Мохаммеде Джемале, о случайной встрече с его женой.

– В то время я боялся спорить с начальством, – закончил Халифа долгую историю. – Я был слишком молод и только пришел в участок. Я опасался потерять работу. В итоге ни в чем не повинного человека приговорили из-за моего малодушия… А мне… и сейчас страшно. Я боюсь копаться в этом деле, понимаешь? Шестое чувство подсказывает, что все это связано с очень опасными вещами и лучше их не ворошить… Да и вообще я не уверен, стоит ли рисковать положением ради…

Он запнулся на полуслове и покачал головой.

– Ради такого типа, как Джемаль?

– Да, это тоже… и потом, Хассани прав – Янсен мертв. В любом случае ничего не изменится оттого, что мы нароем.

Зенаб посмотрела ему в глаза, не отводя взгляда несколько секунд.

– Есть еще какая-то причина, – сказала она. – Я вижу. Я чувствую. О чем ты думаешь, Юсуф?

– Ни о чем, Зенаб, тебе просто кажется. Так…

Он согнул ноги у груди и опустил лоб на колени.

– Она была израильтянка, – промолвил он. – Еврейка. Ты лишь подумай, сколько зла они причинили людям! И ради какой-то старой еврейки накликать беду себе на голову? Не знаю…

Последние слова вырвались у него машинально, он почти не задумывался над их смыслом. И вдруг Халифу осенило. Он осознал, что именно мешает ему сейчас и мешало пятнадцать лет назад. Сказать все, что он думает, значило не только защищать вора-карманника, но – что было много хуже в глазах общественного мнения – встать на сторону гражданки люто ненавидимого, презренного государства. Халифа стремился быть терпимым, судить человека по поступкам, а не по происхождению, национальности или вере. Однако это получалось не всегда. С детства его приучили относиться к евреям как жестокому, надменному, алчному народу, который спит и видит, как бы сделать какую-нибудь невообразимую гадость мусульманам.

– Все они звери, – говорил ему отец. – Сгоняют людей с их родной земли, отбирают их имущество. Убивают детей и женщин. Хотят разрушить Умму[29]. Остерегайся их, Юсуф. Остерегайся евреев.

C годами, когда его круг общения расширился и накопился личный опыт, он стал понимать, что мир не расписан в черно-белые цвета, как уверяли в детстве. Не все евреи поддерживали оккупацию Палестины, не все они были такими монстрами, какими их представляли. Многие евреи сами терпели страшные страдания. И все же Халифа так и не сумел до конца избавиться от глубоко засевшего недоверия к этому народу.

Когда в разговорах с коллегами и друзьями речь заходила о столь щекотливом предмете, как, например, сегодня за ужином, он неизменно занимал умеренную позицию. Но тем тяжелее было осознавать, что в глубине души он чувствует то же, что и остальные; тем невыносимее становился груз, который он так и не сбросил за пятнадцать лет.

– Знаешь, – сказал Халифа тихо, – когда Тавфик спросил меня, испытываю ли я радость от взрывов в Израиле, думаю ли я, что так им и надо, – выяснилось, что я и правда так думаю. Не хотел бы признаваться… и все же я ничего не могу с собой поделать. – Он покачал головой. – Я как будто раздвоился в этом деле. Один человек понимает, что в убийстве женщины обвинили невиновного и мой долг – найти правду и восстановить справедливость. А другой перечит ему: куда ты лезешь? Кому какое дело до старой еврейки, забитой насмерть? И тому подобное… Меня тошнит от самого себя в такие минуты, но изменить свою сущность я не в силах.