* * *

В гостиной Ватерлоо-хауса капеллан, которого Хестер прежде никогда не видела, что-то сочувственно бормотал, и его голос обволакивал, затуманивал разум. Он приехал на утреннем поезде из Лондона в сопровождении старшего офицера сообщить ей подробности этой ужасной трагедии.

Энгус сидел рядом, держа ее за руку. Известие о гибели отца потрясло его, но он старался задавать осмысленные вопросы. Хестер не могла говорить, только кивала, глядя, как губы собеседников беззвучно открываются и закрываются, будто во сне. Этого не может быть. Это просто ночной кошмар. Но многолетняя выучка взяла свое, и она приняла их соболезнования, как и положено жене офицера, – в черном бомбазиновом платье, бисерную вышивку на котором кое-где уже требовалось починить, она сидела с совершенно прямой спиной, держась учтиво и с достоинством.

Теперь она вдова. Чарльз покоится на дне Скапа-Флоу. Гибель моряка, не пехотинца. Как странно… Когда волны сомкнулись над его головой, были ли его последние мысли о них или он был раздираем одной только паникой и жаждой сделать спасительный вдох, дышать?

– Нет ли… вероятности, что еще кому-то удалось спастись? – спросила она, вспомнив о «Титанике» и зная, что шлюпки может разметать на многие мили.

– Это была жуткая ночь, леди Хестер. Волны вдребезги разбивали шлюпки, а крейсер от взрыва разломился надвое. «Хэмпшир» затонул за несколько минут. Выжило лишь двенадцать человек, их шлюпке удалось добраться до берега. Очень сильный ветер, ледяная вода… Воды вокруг Брох-оф-Бирсей очень коварны.

– Зачем же они вышли в море в такую погоду? Как глупо выдвигаться в шторм! – в гневе вскричал Энгус.

– Если бы мы знали… Но нам известно лишь, что они направлялись в Архангельск на какие-то важные переговоры с высшим российским командованием. Германская подводная лодка оставила мины около Скапа-Флоу, но их все обнаружили и обезвредили. Вышло просто невероятное совпадение. Если бы они не повернули назад из-за бури… Если бы погода не была столь беспощадной… Мы никогда этого не узнаем.

Хестер не желала более выслушивать соболезнования. Ничто не вернет ее мужа домой. Это тяжкое известие навсегда переменило их жизнь. И Гай идет в бой, пока они тут беседуют.

– Я благодарна вам, что приехали рассказать мне обо всем. Никакое письмо или телеграмма… не могли бы так пощадить мои чувства… Но теперь я была бы признательна, если бы вы позволили мне остаться наедине с сыном.

– Конечно, леди Хестер, – понимающе кивнул капеллан. – В Лондоне пройдет поминальная служба, как положено. Мы будем держать вас в курсе, если появятся какие-то новости.

– Благодарю вас, – ответила она, поднимаясь и чувствуя, как дрожат колени. – Энгус проводит вас до дверей.

И она рухнула на диван как подкошенная, разом лишившись последних сил от проносящихся в голове картин: несущие гибель тяжелые волны, разбитый корабль, обломки шлюпок, крики раненых, страх обреченных, натягивающих пробковые жилеты в надежде на спасение. Какой, должно быть, там царил хаос… А надежды не было.

О, Чарльз, какая гибель – утонуть, помогая лорду Китченеру вскарабкаться в шлюпку, цепляясь за жизнь, забыв о достоинстве… Они уцелели при взрыве, но не одолели бушующего моря.

Если бы она могла разрыдаться, нареветься вволю, стало бы чуть легче, но глаза были сухи, не вышло ни слезинки. Внутри все окаменело. Никогда больше она не увидит его, не услышит его громогласных рассуждений… Их брак никогда не был романтической страстью, в основе его были уважение и дружба, надежная спокойная супружеская любовь. В последние годы каждый из них жил сам по себе, объединяла их преимущественно забота о мальчиках, но такой смерти она не пожелала бы никому. И все это как раз тогда, когда они начали задумываться о спокойной жизни на пенсии, как вдруг разразилась война, а теперь вот…

– О, Чарльз… – только и повторяла она. В ушах звучал его голос, она закрывала глаза и снова видела его, ослепительно красивого в парадной форме. Высокий, элегантный, такой длинноногий… «Зададим им пороху…» Кантрелл, бедный, дорогой мой, бедный Чарльз, лежит на дне моря, превратившись в корм для рыб.

Довольно, прекрати! Хестер попыталась подняться и выйти из комнаты. Есть лишь одно место, где на нее снисходит покой, – это ее огороженный садик, где первые июньские розы уже начали раскрывать бутоны навстречу солнцу.

Хорошо бы им успеть побыть несколько часов вдвоем, прежде чем новость разлетится по деревне и начнется формальное выражение соболезнований. Несколько часов в тишине, просто сидеть спокойно и смотреть на другой берег Риджа. «И подниму глаза свои к холмам, и придет мне с холмов избавление»[15].

Свежая зелень видневшихся вдали болот успокаивала, и покой приносил облегчение. Я теперь такая же, как все, солдатская вдова. Наша семья приняла свою долю страданий, как семья Вайолет. Мы расплатились. И, к ужасу своему, она втайне вздохнула с облегчением при мысли, что, значит, Гаю ничто не грозит.

* * *

Никогда не получал Гай столько сочувственных писем от, в сущности, чужих ему людей – написал и прежний директор школы, и викарий, и офицеры, служившие с Чарльзом Кантреллом в прошлом. С каждой почтой ему приходило все больше и больше весточек об отце, и он по-новому смог увидеть его военную карьеру, его друзей, товарищей по клубу; было даже письмо от дамы, назвавшей себя его особенным другом, – некой миссис Эми Трикетт из лондонского предместья Бэлем. Столько знаков уважения от людей, которых он никогда не встречал… Мама была немногословной, прислала коротенькую записку, в которой говорила, что отец желал бы, чтобы он выполнил свой долг, и как он гордился бы тем, что сын служит в йоркширском полку. Энгус написал, что деревня прислала венки, а на прощальную службу в церкви собралась толпа. Все прошло очень пышно, так красиво пели и читали молитвы – но очень странно, потому что не было ни похорон, ни гроба, только фотография отца в центре венка.

Мама старается не поддаваться хандре и решилась открыть крыло Ватерлоо-хауса для раненых офицеров, так что теперь она от усталости валится с ног, засыпает в неожиданнейшие минуты – например, между закуской и десертом или за своим шитьем, будь оно проклято. Он, Энгус, конечно, будет следить за всеми этими новыми порядками.

«Как бы я хотел поменяться с тобой местами. Каждый день я мечтаю о том, чтобы стать тобой.

Говорят, в ясный день в Лондоне можно слышать залпы союзников с того берега Ла-Манша, и ты теперь единственный Кантрелл, который «задаст им пороху». Так давай же. И удачи тебе!»

Письмо от Сельмы было коротким и простым. Она прислала засушенные цветы с сенокосных лугов, спрашивая, растут ли такие на французских полях. Вложила рисунок – Джемайма на фоне реки Ридж – и копию текста поминальной службы ему на память. Как странно, но он почти ничего не чувствует, только оцепенение какое-то.

Отцу очень повезло, что он погиб так быстро. Гай насмотрелся разных смертей: люди, в агонии повисшие на проволоке, разорванные на части. Хуже всего были раны в живот: внутренности вываливались, и несчастные молили, чтобы их пристрелили, как лошадей. С нейтральной полосы то и дело доносились крики о помощи, часто звали маму, постепенно голоса слабели, звучали все реже, все дальше друг от друга. Да, мы попали в ад при жизни, и впереди будет лишь хуже.