– Представляешь, Максимка! – посадив сына на колени, возбужденно сказал отец. – Иду я от соседей, глядь, а у окна нашего кто-то стоит, в халате и с бородой! «Вам кого?» – говорю я ему. Тут он поворачивается, смотрю, а это сам Дед Мороз! – «Здравствуйте! – говорит. – Здесь находится Максимка Веденеев?» – «Здесь, здесь! – отвечаю я ему. – Давно уже Вас поджидает, проходите, пожалуйста!» – «Не могу, – говорит. – У меня еще очень много важных дел сегодня, а вы ему передайте, пожалуйста, мои поздравления с Новым годом и этот подарок от меня!» Достал он из мешка вот эту коробку, передал мне и ушел в сторону леса, там его, наверное, сани запряженные ждут. Вот такие, брат, дела.

До самого Нового года шмыгал носом маленький Максимка, забравшись с подаренной ему железной дорогой на печь: «Ну конечно, некогда ему со мной разговаривать, вон сколько еще детей ему надо обойти. Ничего, может быть, в следующем году…».

Воспоминания о таком счастливом и далеком теперь уже детстве лавиной пронеслись сквозь висящее между сном и реальностью сознание Веденеева, растворяя его мужество и ослабляя волю. Но он ничего не мог с этим поделать.

Максим не в силах был распахнуть свои веки, потому что там, в детстве, было легко, светло и спокойно – там было безопасно. А открыв глаза, он мгновенно попадал в жестокий и беспощадный взрослый мир, где ничто и никому не гарантировано, где с ним могли сделать все что угодно, даже разрезать на куски, так и не узнав его мыслей.

А кому они нужны? Кому вообще нужен внутренний человеческий мир, наполненный страданиями и болью, кровоточащий, изнывающий от вечной вселенской тоски, ищущий правды и доброты, жаждущий Света и Любви, но не находящий их.

Почему в детстве, в обычном нормальном детстве, мы просто купаемся в безмерной любви окружающих нас взрослых и практически не замечаем ту благость, которая нас обступает. Мы тяготимся этой непритворной любовью и заботой, которой пропитывают нас наши родные, и в определенный кем-то период мы начинаем бунтовать и отказываться от их искренней Любви. Нам становятся не нужными их бескорыстные заботы и ласки, нам кажется, что этим они ограничивают нашу свободу и лишают нас возможности вырасти и самим дарить Любовь.

И вот наступает день, когда мы говорим: хватит! Нам не нужно больше вашей Любви, она ничего не стоит, потому что дается за просто так, а полученное бесплатно оценить невозможно. Мы хотим заслужить ее тяжелой работой, потом и кровью, поэтому мы отказываемся от детства…. В этот момент происходит Большой взрыв и мы попадаем в безжалостные жернова Взрослого мира.

А здесь нас уже ждут. Здесь, как всегда, крутятся шестерни и лязгают ножи. Здесь нуждаются в пушечном мясе человеческих душ – это основа Взрослого мира. Мясорубка заржавеет, если в нее не подкидывать свежие и сочные куски молодой телятины, исчезнет ее суть – перемалывать души, подгоняя их под свои стандарты и сваливая в одну большую кастрюлю.

И только здесь, в жерле, услышав, как под чудовищным давлением ледяного металла затрещали наши кости, мы начинаем понимать, что детство, которое мы безвозвратно потеряли, оказывается, было настоящим счастьем.

Опомнившись, мы отчаянно пытаемся развернуться и без оглядки мчаться назад к бескорыстной Любви и Свету, к теплоте добрых маминых рук, которых еще недавно стеснялись, но дверь уже захлопнулась, она закрылась навсегда, и навстречу неумолимо надвигаются холодные ножи.

А вокруг тебя уже слышны стоны и плач тысяч таких же истерзанных и раздавленных душ, и ты пытаешься молить о помощи, но глаза их стеклянны, они не видят тебя, а страдание их безмерно.

В этот момент ты понимаешь, что остался один на один с собой. Твою боль некому разделить и утешить, а кости продолжают чудовищно трещать под натиском холодной темноты, и уже близка кончина, и вот давление достигает критической точки, и, чтобы не сойти с ума, ты издаешь последний дикий вопль и умираешь, через миг родившись в другом, неизведанном мире.

Максим открыл глаза и неуверенно приподнялся на локтях.

Утро было на удивление тихим и ясным. На синем и очень далеком небе мирно таяло одинокое облако, радуясь наступающему на мир дивному Свету.

Достаточно набравшее силу солнце ласково светило Максиму прямо в почерневшее от пыли лицо, всей своей сутью настраивая измученного нечеловеческими испытаниями парня на последний, неимоверно опасный рывок в сторону Жизни. Обратной дороги у Максима уже не было. Повзрослевший за последние сутки на целую жизнь, он четко, уже без всяких ненужных эмоций осознавал опасность этого последнего броска.

За остаток прошедшей ночи, окрыленный неожиданной находкой, он прошел километров пять, от силы шесть, пока, обессиленный, не свалился замертво в какой-то лощине, подложив под голову рюкзак и завернувшись в плащ-палатку, заботливо оставленную ему друзьями. Идти оставалось около десяти-двенадцати километров. Немного, если шагать по ровной лесной дороге где-нибудь в Подмосковье. Но здесь, в чужой, враждебной тебе стране, вдоль и поперек изрезанной «духовскими» тропами, где каждый твой шаг может оказаться последним, это расстояние было космическим.

Стряхнув с себя остатки сна, Максим решил поесть, а заодно обдумать свой опасный путь.

Вытащив из рюкзака сухое горючее и «охотничьи» спички, он развел маленький огонь и, наполнив высокую железную банку из-под рисово-яблочного компота водой из пластмассовой фляги, вскипятил себе чай. Сделав пару приятно обжигающих нутро глотков, он поставил банку на землю и, порывшись в РД, достал запаянный в целлофановый пакет белый батон. Разорвав почерневшими, растрескавшимися от грязи пальцами полиэтилен, он достал влажный хлеб и приложил его к лицу. В нос ударил резкий спиртовой запах. Максим поморщился и положил батон на солнце подсушиться. Затем, достав из бокового кармана рюкзака маленькую баночку печеночного паштета и консервный нож, он положил все это рядом с «выдыхающимся» батоном и, взяв банку с чаем, вновь отхлебнул ароматной, согревающей кровь жидкости.

«До ночи можно просидеть здесь, а как только сядет солнце, двину по сопкам в предгорье, в сторону кишлака. Не доходя до него пару километров, поднимусь в горы и обойду селение. Затем пойду по сопкам вдоль дороги и с Божьей помощью к утру выйду к нашим».

Максим на мгновение представил, как будет плакать от радости, когда его начнут обнимать друзья и командиры. Отогнав от себя эту расслабляющую волю мысль, он вновь сосредоточился: «Минусы…. Ночью можно сбиться с пути, любой, самый незначительный звук в темное время суток разносится на километры, и самое опасное,… ночь – это «духовское» время, все душманские дозоры и караваны вылезают только по ночам».

Максим прихлебнул чаю, машинально открыл банку с паштетом, отломил кусок батона, ложкой-красавицей намазал паштет на хлеб, откусил и продолжил раздумья: «А что, если осторожно пойти днем? Не поднимаясь на вершины сопок, огибая их по низине, осторожненько, не торопясь.… Минусы: обходя очередную сопку, можно легко нарваться на пастуха, «мирно» пасущего трех-четырех овец, который, осыпав меня лучезарными, удивленными улыбками (Одинокий шурави? Вот это удача!), угостит чарсом и услужливо будет махать рукой в сторону Макавы, жестами показывая: «Там твои друзья, родной, иди туда, ничего не бойся, они тебя ждут». А затем…… В лучшем случае более короткими, известными только местным жителям тропами бросится мне наперерез, по дороге собрав вооруженную ватагу головорезов, или, в худшем, откопает зарытый где-нибудь неподалеку «бур» и шмальнет мне в спину, хотя еще неизвестно, какой из этих случаев лучший. Если у него не будет оружия и он побежит собирать ватагу, то тогда меня вряд ли убьют, живой я им буду интересней».