Мисс Рид, начальница колледжа, очень симпатичная, круглая, с бородавкой у ноздри, не слишком идейная женщина: каждое утро я брекфастую у нее (с разговорами о негритянской проблеме и телепатии) и каждое утро в 9 часов вынужден посещать с ней chapel и сидеть с ней в академическом плаще на сцене лицом к четыремстам девицам, распевающим гимны среди органной бури. Я взмолился — что, мол, еретик, что ненавижу всякое пение и музыку, но она строго возразила: ничего, у нас полюбите. В мою честь выбирают молитвы, благодарящие Бога <…> Лекция моя о Пушкине (негритянская кровь!) встречена была с почти комическим энтузиазмом. Я решил ее закончить чтением «Моцарта и Сальери», а так как здесь не токмо Пушкин, но и музыка в большой чести, у меня явилась несколько озорная мысль вбутербродить скрипку, а затем рояль в тех трех местах, где Моцарт (и нищий музыкант) производит музыку. При помощи граммофонной пластинки и пианистки получился нужный эффект — опять‐таки довольно комический. Кроме того, я побывал в биологическом классе, рассказывал о мимикрии, а третьего дня поехал с профессоршей и группой очень черных, очень интенсивно жующих мятную резинку барышень в деревянном шарабане-автомобиле собирать насекомых миль за двадцать отсюда16.

12 октября, накануне отъезда из колледжа, он сообщал новые подробности:

Душенька моя дорогая,

посылаю моему Митюшеньке замечательную хвостатую геспериду, а тебе чек на 100 долл., который мне довольно неожиданно дали здесь, в Spelman, хотя было условлено, что мое красноречие лишь окупает комнату и стол. Вообще я здесь окружен трогательнейшим почетом, художники показывают мне свои фиолетовые полотна, скульпторы — своих толстогубых богородиц, а музыканты поют мне «spirituals»17.

О своем чтении «Супермена» (ставшем, по‐видимому, первым публичным чтением стихотворения) и реакции на него слушателей Набоков в этих письмах не сообщает. Следуя за отсылкой Фильда в поисках более подробных сведений о набоковских выступлениях в Спелмане, мы обратились к ноябрьскому выпуску «Спелмановского курьера». Центральное место в нем занимает длинный редакторский очерк «Владимир Набоков посетил Спел-ман». Приведем большой отрывок из него, который довольно неожиданно служит отличным введением к публикации набоковского «Супермена»:

В то самое время, когда утренние газеты обратили мысли студентов к России новостями о героической обороне Сталинграда, — так начинается очерк, — в колледж Спелмана прибыл настоящий русский, знаменитый романист, поэт и критик Владимир Набоков. Уже одного простого факта, что Набоков — соотечественник солдат, о которых сегодня писали в газетах, было довольно для того, чтобы привлечь внимание учащихся, собравшихся в Мемориальном Зале Гова на его первую лекцию «Художник и здравый смысл»18. Но не прошло и четверти часа, как стало ясно, что перед нами необыкновенно динамичная натура, и с этого времени и до его отъезда шесть дней спустя <…> г-н Набоков был на кампусе главной темой. <…> Набоков без особых церемоний приступил к своему предмету: проблема конфликта между творческим воображением и здравым смыслом. Не существует никакой действительной связи между искусством и интеллектом, заверил русский писатель своих слушателей. Чтобы создать произведение искусства, художник должен иметь мужество дать волю своему воображению, должен осмелиться жить в мире, который он создал. Не имеет значения, совместим ли этот мир воображения с требованиями разума или нет, утверждал он. Писатель или художник должен хранить себе верность, выражая свое сокровенное без оглядки на то, что об этом могут подумать другие. <…>

Что он никоим образом не выступает за поэтическую распущенность в связи со своей теорией раскованного вдохновения, г-н Набоков очень ясно дал понять на следующее утро, когда прочитал в капелле несколько своих стихотворений. Написанные изначально по‐русски и переведенные на английский язык, стихи носили глубоко серьезный характер и выражали в благородном и размеренном стиле поступь времени и рока, а также хрупкость человеческой природы перед лицом колоссальных мировых потрясений. Хотя они и были совершенно свободны в своем течении, стихи обладали изяществом выражения и отделки, что свидетельствовало о том, что г-н Набоков не считает, что художник должен отвергать тяжелый труд, когда отвергает приверженность принципам здравого смысла. <…>

Владимир Набоков и что он за человек — вот что стало предметом общего внимания на восхитительном воскресном вечере в доме президента, на котором присутствовали студентки и другие члены колледжа. Неофициальная атмосфера придала пикантность прочитанным стихам и последовавшей затем веселой беседе. Лирические произведения, начиная с ностальгического «Прощай»19 — тема, в которой выразилась его печаль из‐за необходимости оставить родное наречие, «чтобы вырезать стихи из грубой скалы, ощупью пробираясь в новый язык», — до несколько фривольного стихотворения о Супермене, вызвали восторженные отклики в зале и в то же время чувство глубокой признательности к этому человеку и большого уважения к его артистизму. Естественность Набокова могла бы обезоружить всякого, заставив забыть, что перед нами, по словам критика Извольской, «определенно самый талантливый молодой русский писатель-эмигрант наших дней»20, если бы между прочим сделанный поразительный комментарий не показал феноменальную восприимчивость Набокова к окружающему миру. <…>21

Из обзора набоковских выступлений в этом примечательном очерке следует, что «Супермена» он прочитал в доме главы колледжа (Флоренс Рид) «на закуску», после нескольких других, более элегических и автобиографических вещей. Стихотворение не вызвало среди аудитории негодования или смущения, а, напротив, имело восторженный отклик и заслужило упоминания на страницах университетского журнала. Отказ Пирса от его публикации, как мы можем теперь предположить, был продиктован не столько безобидным игривым подтекстом в нем, сколько затрудняющей понимание многослойностью его содержания, о чем он сказал в начале своего письма. Шекспировская аллюзия в письме Набокова к Пирсу призвана была, на наш взгляд, подготовить редактора «Нью-Йоркера» к восприятию стихотворения, в котором Супермен о своей скромной человеческой эманации, Кларке Кенте, отзывается так: «a banished trunk (like my namesake in “Lear”)» — отверженное тулово (как мой тезка в «Лире»). Слова взяты из первой сцены первого акта трагедии Шекспира, в которой помрачившийся рассудком Лир изгоняет из королевства справедливого и смелого графа Кента и предостерегает его: «если на десятый день / Твое отверженное тулово заметят в наших владениях, / В тот же миг тебя ждет смерть». Создатели Супермена, автор историй Джерри Сигел и иллюстратор Джо Шустер, взявшие для своего героя имена у двух голливудских звезд, Кларка Гейбла и Кента Тейлора, были бы, пожалуй, сильно удивлены и польщены, узнав, что иностранный писатель не только сочинил об их Стальном Человеке стихи, но и связал его