Он был в лихорадке...

Розы в этой сказке цвели всюду. Лепестки их с сладким дурманящим запахом сыпались с небес — это был вовсе не шатер над ложем; лепестки отражались в бездонных глазах Милодоры — или первый солнечный луч, проникший в окно, наполнил глаза ее нежным розовым светом; лепестки устремились навстречу Аполлону — это были прекрасные губы ее. Потом он обнаружил запах лепестков и у нее на груди...

Милодора сейчас была его госпожа, и Аполлон просил ее повелевать. Он счастлив был ей подчиняться. Но Милодора потихоньку становилась богиней, и Аполлон ей уже поклонялся. Богиня эта становилась все более могущественной и прекрасной — по мере того, как все больше ласк позволяла Аполлону. Отдавая ему всю себя, Милодора забирала над ним власть, она поселялась у него в сердце. Она без сомнения достойна была того, чтоб поэты назвали ее в числе других богов Олимпа. Она была щедра: она забирала Аполлона без остатка. Она была земля, на которой Аполлон строил свой храм, свою любовь. Она была садом, полным прекрасных роз, в котором Аполлон хотел остаться навечно. Она была дуновением ветра, унесшего Аполлона в мир наслаждений; она была тихой песнью Морфея, увлекшего Аполлона в мир грез...

Восторг от близости с Милодорой пьянил Аполлона. Шла кругом его голова: о женщина!.. О женщина!.. Имея обычную человеческую плоть, имея даже не совсем совершенную анатомию, ты умеешь быть такой божественно прекрасной!..

...Солнечный луч двигался по телу Милодоры. За приоткрытым окном на все голоса распевали птицы... Аполлон был счастлив, никогда в жизни ему не было так хорошо...

Солнечный луч давно уже сполз с этого роскошного ложа, попритихли птицы — видно, разлетелись пернатые по своим делам; легкий ветерок, приятно пахнущий рекой, время от времени колыхал тяжелую ткань балдахина.

Милодора и Аполлон, проведшие эту ночь без сна, но познавшие друг друга и любовь друг к другу, были полны сил и не думали об отдыхе. Они говорили тихонько о том о сем... Вернее, говорила в основном Милодора, а Аполлон любовался ею, наслаждался звуком ее голоса, иногда останавливал ее речь нежным поцелуем.

Милодора рассказывала о своем детстве...

После смерти отца им с матерью пришлось нелегко, и не раз они, обнявшись, лили слезы по прежней жизни, хоть и небогатой, но вполне обеспеченной, с ясным видением завтрашнего дня. Они уже были вдвоем, потому что старшие сестры Милодоры давно умерли. Матери приходилось перебиваться случайными заработками. Но бралась она не за всякую работу: например, стирку не любила; женщина красивая, она всегда пользовалась вниманием мужчин и старалась беречь свои руки (она показывала как-то маленькой Милодоре руки старой прачки и не хотела, чтоб у нее были такие же). Избегала мать Милодоры и других работ, могущих подорвать здоровье и испортить фигуру, поэтому не шла в кухарки и поваренки, в посудомойки и уборщицы, не искала возможности освоить ремесло; пойти в сиделки — не хватило бы терпения. А в экономки и гувернантки ее не приглашали, поскольку ей для того не хватало знаний. Так и удовольствовалась она, не дворянка, не мещанка, то работой сидельца в лавке, то работой расклейщицы афиш, часто исполняла какие-то мелкие поручения, пробовала подвизаться на подмостках театра, однако за неимением таланта больше чем в двух спектаклях не участвовала... А в летнее время в основном торговала зеленью на рынке, был у нее в южном пригороде Петербурга небольшой огород. Бедная женщина не гнушалась и подарками, даже заводила себе время от времени друга, который такие подарки делал; женщина с ужасом думала о тех временах, когда внешность ее поблекнет и когда невозможно будет найти друга, делающего дорогие подарки. Между тем подарки ' эти так помогали свести концы с концами... И кабы не они, могли бы прийти совсем черные дни, в которые одинокой женщине без поддержки, кроме как христовым именем, не прокормиться...

Милодора была девочка покладистая и исполнительная, во всем помогала матери, видела, как нелегко той приходится. Милодора очень ловко расклеивала афишки — получше мамаши,— тонкими быстрыми пальчиками успевала расправить все складочки, пока еще не взялся клей. Милодора и зелень продавала бойчее, зазывала покупателей звонким голоском. Девочка сметливая, она с ходу понимала, при каком мамашином друге ей следует оставаться дома и делать все, чтобы этот друг поскорее ушел, а при каком мамашином друге ей в доме оставаться не надо, но надо погулять, потому что мамаше с этим другом нужно обсудить с глазу на глаз какие-то секреты...

Кое-какое начальное образование Милодора получила случайно.

Несколько лет они с мамашей снимали комнатку в большом каменном доме. Не то чтоб дом этот был доходный, но хозяева, богатые аристократы, сдавали несколько комнат (с основания Петербурга это поощрялось правительством, поскольку в таких комнатах селились тысячи ремесленников и сезонных рабочих-строителей, так необходимых быстро растущей северной столице) — не столько ради статьи доходов, сколько, быть может, отдавая дань веянию времени и моды; аристократ, сдающий комнаты, выглядел как бы более общественно значимым, нежели аристократ не сдающий.

Дом, в котором жили Милодора с матушкой, прежде неоднократно перестраивался внутри, и в нем, кроме капитальных несущих стен, было множество легких деревянных перегородок. Милодоре повезло: как раз в соседней комнате француз- гувернер (небогатый молодой человек) имел обыкновение заниматься с хозяйскими детьми — сытенькими, здоровенькими, всегда нарядно одетыми, ни в чем не знающими отказа, но... слегка туповатыми. Слышимость через стенку была исключительная. И Милодора, естественно, слышала все, что делалось и говорилось в соседней комнате; прошло немного времени, и Милодора начала блистать некоторыми знаниями перед матерью.

Мать, разумная женщина, хлебнувшая лиха и не желавшая дочери такой судьбы, как у нее самоё, когда сообразила что к чему и приметила тягу Милодоры к знаниям, не стала препятствовать такой учебе и даже намеренно не брала дочь с собой на рынок и на расклейку афишек — во всяком случае в те часы, когда хозяйские дети обыкновенно занимались с гувернером.

Милодора была прилежная ученица, и учение ее продвигалось успешно. А однажды случайным образом все открылось гувернеру (Милодора не удержалась и что-то громко подсказала хозяйскому сыну-тугодуму). Гувернер оказался человек последовательный и даже дотошный — не самая худшая - черта для его рода деятельности. Он вызнал у дворника, кто живет там-то и там-то — за той стенкой. И обратил внимание на девочку (а может, и на красавицу мать) и как-то вечером спустя неделю после того случая нанес Милодоре и ее мамаше визит. Испытав знания Милодоры, гувернер был удивлен... С этих пор он стал говорить за стенкой громче, а иногда и захаживал к семейству Степановых в гости...

Спустя несколько лет, когда Милодора вышла замуж, она продолжила образование в доме мужа. Федор Лукич не препятствовал ее учению, если ночные бдения Милодоры не рушили его ближайших (альковных, разумеется) планов. Хотя понемногу ворчал: дескать, образованная женщина — это вызов природе; образованная умная женщина, имеющая на все свое мнение и готовая по всякому поводу пускаться в диспуты, утомляет мужчин; это уж вроде бы и не женщина... Быть может, старик был прав, и глубокое всестороннее образование, тонкий иронический ум — более мужские достоинства, однако и полученное Милодорой «застеночное» образование, и образование последних лет нисколько не повредили ее замечательной женственности. И то верно: разве ум и свет знаний в глазах могут повредить?