Однако в тот вечер я выпил слишком много пива и кальвадоса и поэтому проспал дольше, чем рассчитывал, а будильник на мобильнике поставил не на то время.

И когда я включил ноутбук и зашел в почту, письмо уже было на месте.

Значит, «экзекутор», – писал загадочный корреспондент. – Что ж, можно и так.

Гётеборг, март

Верить газетным новостям – все равно что ловить рыбу за хвост.

Я никогда не понимал этого выражения, возможно, потому, что никогда не видел, как ловят за хвост рыбу.

Тем не менее журналисты быстро устают, это факт.

В то время как читатели ждут дальнейшего развития темы, редакторы не дают нам засиживаться на месте. Им нужны все новые скандалы и разоблачения.

Или я что-то путаю?

Истории с продолжением не имеют успеха в современных СМИ, где диетические и медицинские советы и результаты тестирования компьютеров и автомобильных шин повторяются с периодичностью в два-три месяца. Другое дело – в прежние времена, когда каждый начинал день с утренней газеты.

Сейчас же среднестатистический обыватель покупает один-два номера в неделю, и подобные «сериалы» вряд ли имеют смысл.

Но с «экзекутором» все вышло иначе.

Его драма, разыгравшаяся в формате А1, продолжалась из номера в номер. Со временем она стала занимать меньше места и сместилась с первых полос ближе к концу. Но не исчезла.

Другие издания пытались рассмотреть тему под новыми углами. Одна феминистическая газета во всем винила патриархат, показавший свое истинное лицо. Другая, наоборот, видела в S & M закономерное следствие феминизма. Некто из союза «Красный удар» утверждал, что пресловутая война полов не более чем фикция и сам он мечтает только о сильных женщинах, то есть в определенном смысле о возврате к матриархату. Мне даже захотелось познакомить автора с Харриет Тэтчер – моей подружкой из Нью-Йорка, специализирующейся на порке мужчин. В ней он нашел бы то, что искал.

Я участвовал в двух утренних посиделках на телевидении, паре ток-шоу и одном радиожурнале. Я снялся в документальном фильме и стал героем множества интервью. И все это из-за одной новостной заметки. Понятно, что я знал больше, чем говорил и писал, однако держался в рамках официальной версии.

Но шло время – и интерес к «убийствам с розгой» стал угасать. Йеспер Грёнберг вышел на свободу и залег на дно. Ходили слухи, что его жена забрала детей и скрылась в неизвестном направлении.

В одной программе я как-то заговорил об этом. Ведущая – молодая и на вид боевая особа – засомневалась в этичности затронутой темы. Имеем ли мы право поднимать проблему супружеской измены? Что это, как не бесцеремонное вторжение в личную жизнь?

Трудно сказать что-либо толковое на теледебатах, тем не менее мне удалось не на шутку возмутиться и прокричать в камеру, что если Йеспер Грёнберг корчит из себя добропорядочного отца семейства и строит политическую карьеру как защитник семейных ценностей, то избиратель – черт его возьми! – имеет право знать о похождениях своего героя.

Впоследствии газеты, Интернет и «Твиттер» написали, что я ругался в эфире.

Я регулярно звонил инспектору криминальной полиции Эве Монссон, но раз от раза беседы становились все короче. Отчасти потому, что ее расследование топталось на месте, отчасти потому, что Эва не располагала всей информацией об убийстве в Гётеборге. Казалось, сейчас она больше занималась расстрелами эмигрантов в Мальмё.

Инспектор Бенни Йоранссон обнаружил не только полное отсутствие чувства юмора. Он даже не считал своим долгом перезванивать мне, если я не заставал его на месте. Вернее, сделал это лишь единожды, дабы сообщить, что новостей для меня у него нет. Кто их поймет, гётеборгцев!

Если поначалу я проверял электронный ящик по многу раз в день, то теперь заглядывал в него все реже. Мой аноним молчал, отчего я чувствовал одновременно разочарование и облегчение. Разочарование – потому что терял последнюю нить, связующую меня с разгадкой случившегося с Ульрикой Пальмгрен и Юстиной Каспршик. Облегчение – потому что во время бесед с полицейскими совесть мучила меня все меньше.

Если время и дает нам способность забывать, то далеко не всегда предоставляет возможность ею воспользоваться.

Вскоре объявился Карл-Эрик Юханссон и сообщил, что в редакции накопились письма на мое имя. Целая коробка – и вахтеры не знают, что с ней делать. А через несколько минут мне позвонили из Гётеборга, но это единственное, что я успел заметить, – на дисплее тут же высветилось: «скрытый номер».

В тот момент я сидел не в кафе «Иль», а в «Меллквисте», заведении на Рёрстрандсгатан в Стокгольме, в котором обычно не пишу, а читаю. Недавно в нем добавился еще один зал – владельцы купили помещение бывшей табачной лавки и сломали стену, – так что теперь «Меллквист» вмещал больше десяти человек. В одиночестве я обычно устраивался в старом отсеке, возле окна, откуда открывался великолепный вид на улицу, людей и автомобили. Если же кого-нибудь ждал, выбирал столик в новом зале, более просторном.

Итак, я принял вызов.

– Вы Свенссон? – спросил мужской голос с сильным английским акцентом.

– Да, это я.

– Тот, который писал об убийстве в отеле в Гётеборге?

– Именно.

– О’кей. Ничего, если я перейду на английский?

– Ничего.

Мы продолжили по-английски, мне показалось, он даже сорвался на кокни, когда спросил, согласен ли я ему заплатить.

– За что? – удивился я.

– За информацию, – пояснил мужчина.

– Какую же?

– Возможно, я вспомнил бы кое-что из того вечера.

– А именно?

– Ну… вы понимаете, о чем я… политик и шлюха…

Я собирался возразить, что Ульрика Пальмгрен не занималась проституцией, но вместо этого вышел на улицу, желая продолжить разговор без помех. Я направился к станции метро на площади Святого Эрика, но на углу возле банка играл саксофонист. Пришлось повернуть в другую сторону.

– И что вы можете мне сообщить? – поинтересовался я.

– Мне кажется, я его видел.

– Кого?

– Того типа.

– Грёнберга?

– Who tha fuck is that?[23]

– Политик.

– Да, и его. Но и другого тоже. Сколько я получу?

– Все зависит от того, что вы нам скажете.

– Я хочу тысячу фунтов.

– Даже не знаю, сколько сейчас платят за такое газеты.

– У нас бы выложили миллион.

– Так вы действительно англичанин?