— Ну, теперь понятно, почему бы их отпустили, — как бы продолжил прерванный разговор Реутов. — Предполагаю, что эти двое, младший лейтенант и водитель, по вашему замыслу, должны будут рассказать чекистам, что наша группа ушла к Заурской, то есть уведут их в противоположную сторону. Но, в общем, считаю, что вести себя с красными мы должны жестче. Коль уж мы пошли сюда как вольные стрелки, то и действовать должны соответственно.

— Что, кровушки дармовой захотелось, подполковник? — недобро взглянул на него Иволгин.

— Хочу знать, что перешел границу и погиб здесь не напрасно, — вот чего я хочу, штабс-капитан. И если кто-то вошел в группу только для того, чтобы без конца вздыхать по невинно пролитой русской крови, то обязан со всей строгостью напомнить ему: это кровь не русская, а жидо-большевистская. И чем скорее мы выпустим ее, гнилостную, из больного тела России, тем скорее земля наша святая очистится от скверны. Да, кровь, да, болезненно, но разве не так прибегает к кровопусканию врач, чтобы, вскрывая нарывы и удаляя тромбы, оздоровить организм любого из нас?

— Но и в кровопускании этом следует знать меру, — не унимался Иволгин, — иначе мы попросту озвереем.

— А мы и должны были идти сюда уже озверевшими. Совершенно озверевшими. Иначе, какого дьявола шли?

— Прекратить галдеж! — решительно потребовал Курбатов, понимая, что ни к чему хорошему этот кроваво-философский спор не приведет. — Выполнять приказы, действовать, исходя из ситуации и, по мере возможности, не рассуждать.

Но тут же про себя добавил: «Приказать, чтобы не рассуждали, я, конечно, могу. Но только идем мы действительно по своей земле, на которой убивать приходится своих, единокровных. И не рассуждать по этому поводу невозможно. Любое убийство, любой диверсионный рейд требуют философского осмысления. Оружие стреляет только после выстрела мысли — вот в чем суть войны!».

Колея железной дороги открылась им неожиданно, в просвете между кронами деревьев. С одной стороны к ней подступал подрезанный склон горы, с другой — глубокий поросший кустарником каньон, в недрах которого едва слышно клокотал ручей. А дымок над трубой свидетельствовал, что где-то там, за ожерельем из небольших скал и валунов, находится сторожка обходчика.

— Здесь нас ждет работа, господа офицеры, — объяснил ротмистр. — Пускаем под откос состав, и, — оглянулся на стоявшего чуть в стороне пленного, — имитируем марш-бросок дальше, на Читу.

— Всего лишь имитируем? — разочарованно спросил Кульчицкий.

— Ничего не поделаешь, диверсионная гастроль. На самом же деле отходим на пять километров назад, к станции Вороневской, и сутки блаженно отдыхаем.

Лица диверсантов сразу же просветлели. Еще через несколько минут, обойдя овраг, они засели за камнями. Курбатов сам метнул нож в появившегося на участке вооруженного путевого обходчика, затем окончательно умертвил его, сдавив сапогом сонную артерию, и только тогда подозвал пленного.

— Что, сержант Бураков, тебе не кажется, что мы уже окончательно пришли?

— Не убивайте меня, ротмистр, — пробормотал тот, покаянно опустив голову. — Мы ведь уже столько прошли вместе…

— Так ты что, решил, что пойдешь с нами через всю Россию вплоть до Балтики?!

— Вроде бы так, — кивнул сержант.

— Э, нет, пути к небесам у нас разные. Видишь этого? — кивнул в сторону все еще содрогавшегося в конвульсиях путейца.

— Вижу. Никогда бы не подумал, что ножом можно попасть в человека с такого расстояния.

— Не о метании ножей сейчас разговор, сержант. Разговор у нас теперь короткий и сугубо мужской. Берешь ключ и откручиваешь гайки на стыке рельсов. Откажешься — ляжешь рядом с обходчиком.

Сержант мрачно взглянул на Курбатова, осмотрел остальных повысовывавшихся из-за укрытий диверсантов и протянул руку к ключу.

— Хотел бы лежать на обочине, давно попытался бы убежать, — проговорил он. — А куда убегать, если послезавтра всех нас, тех, кого вы поубивали, должны были отправить на фронт? Вы же видели, что один из наших, рядовой Усач, сумел бежать. Теперь он уже наверняка сообщил энкаведистам-смершовцам, что я попал в плен. Так что, если вернусь, меня сразу же под стенку. В самом счастливом случае — в штрафбат.

— Почему это? — усомнился Курбатов. — Скажешь, что бежал, что вырвался, сумел.

— У нас пленных нет, Сталин их не признает. Если красноармеец оказался в плену, значит, уже предатель и враг народа.

— Жестко он с вами.

— Вот и я говорю, что, куда не кинь — везде клин.

— На что же ты теперь надеешься?

— Засчитывайте меня в свою группу, господин ротмистр. Я ведь такой же русский, как и вы. И тоже из казаков, только уже коммунистами расказаченных. Тем более что из моего рода коммунисты двоих мужиков расстреляли, еще двоих раскулачили. Меня самого трижды на допросы в райцентр вызывали. Буду идти с вами, воевать, как вы. Обратной дороги, в советскую казарму, у меня, получается, нет.

— Почему же ты сразу не сказал, что коммунисты так расправились с твоим родом?

— Тогда, под горячую руку, вы бы не поверили, решили бы, что попросту спасаю свою шкуру.

— Мы и сейчас можем не поверить.

— Сейчас мы уже как-то пообвыклись друг с другом. Да и станица моя в двадцати верстах отсюда, можно проверить, что и стреляли моих Бураковых, и раскуркуливали. Так что берите меня в свой отряд, можете не сомневаться: не предам. Зато у вас еще один штык появится.

— Все, оставим этот разговор. Подумать надо, сержант, подумать. А пока что — бегом на рельсы!

— Может, миной рванем? — предложил Вознов, наблюдая, как споро управляется с инструментом пленный. — Эффектнее, да и движение задержим как минимум на сутки. Пока приведут в порядок, то да се…

— Мину сэкономим, еще пригодится.

— Не возражаю. Увидим, каким будет эффект.

Сержант довольно быстро рассоединил рельсы и с помощью диверсантов сдвинул их с места. Осмотрев работу, Курбатов прислушался. Поезд направлялся в сторону Читы и был уже недалеко.

Преодолев овраг и засев в зарослях кедровника, диверсанты видели, как товарняк с двумя вагонами охраны, спереди и сзади, на полном ходу ушел под откос и между переворачивавшимися вагонами мелькали человеческие тела.

— Ну вот, штабс-капитан Иволгин, — холодно улыбнулся Курбатов, когда все было кончено и останки людей, вместе с останками вагонов навечно обрели покой в сырой утробе каньона, — а вы говорите: свои, русские, кровь… Война идет, штабс-капитан, война.

— К сожалению.

— И впредь, если кто-либо в моем присутствии решится изливать сантименты, — получит полное согласие моего пистолета.

— Можете в этом не сомневаться, — поддержал командира подпоручик фон Тирбах, несмотря на то, что в группе и так уже воцарилось неловкое молчание.