Она прикусила губы, чтобы не заплакать.

— Я не понимаю, — сказал он удивленно.

— Что же тут непонятного? Я останусь с тобой жить. Вот и все. Я буду твоей любовницей или незаконной женой. Пока. Ах, все равно, мне нечего терять. Иначе я потеряю тебя вовсе. Ты слишком малодушен. Я и так уже благодаря своему глупому жеманству почти потеряла тебя. Если вы мужчины таковы, что же сделать?

Она вздохнула.

— Словом, я больше никуда от тебя не пойду. Впрочем, еще только разве… на кладбище. Это уже ты отвезешь меня сам…

Из уголков глаз возле носа у нее выползли две слезинки и извилистой дорогой побежали по лицу. Она вдруг улыбнулась, взглянула на него быстро исподлобья и вытерла их платком, высморкалась и тотчас же опять запрятала платок в сумку. Она не намерена была больше плакать.

— Ты меня не выгонишь? — спросила она, вдруг стыдливо опустив глаза.

Он прочел в ее лице жажду объятий и ласк. Простых и здоровых, в которых все несложно.

Он возмутился. Ведь это же чересчур наивно или, наоборот, нахально приехать так вдруг, без всякого предупреждения. Это — какая-то дичь. Этого так не бывает. Это несообразно ровно ни с чем.

— Повторяю: я ничего не понимаю, — сказал он.

— Да?

Она неприятно засмеялась.

— Зато я очень хорошо понимаю. Довольно быть трусихой. Теперь я решила жить по-новому: быть смелой. Словом, я остаюсь у тебя.

Она встала.

— У тебя в квартире страшный хаос. Я этим займусь.

Она величественно кивнула головой.

— Теперь ты можешь отправляться по твоим делам. Лично я устроюсь в твоей комнате.

Она указала на спальню.

— Прикажи Гавриилу перенести туда мои вещи.

Под внешним спокойствием была невменяемость. Говорить с нею было бесполезно. Он решил поехать к Зине и переговорить с нею обо всем подробно. Если бы Сусанночка не прекратила тогда с ним грубо разговор по телефону, все могло бы еще быть иным. Теперь возврат к прошлому был уже окончательно немыслим. Трезвая девушка должна понять.

— Я прошу вас успокоиться, — сказал он.

— Нил, что это значит «вас»? Я прошу говорить со мною как всегда.

Она возвысила голос. Очевидно, она решила действовать, не считаясь с его волей и намерениями. Тон ее голоса был груб и не допускал возражений. «Смелость» она понимала именно таким образом.

— Мы поговорим потом, — сказал он, — а сейчас я действительно должен ехать.

В ее движениях была связанность. Может быть, она хотела бы к нему подойти и потребовать интимности, поцелуев. Но решимость жалко ее покинула. Глаза опять покрылись влагой. Она тупо-обиженно отвернулась от него. Разве она сделала не все, что могла? Почему же он медлит подойти к ней?

Он осторожно вышел.

— Нил! — услышал он ее надорванный крик.

Она выбежала за ним.

— Нил, что же это значит? Я не могу. Я хочу примириться с тобой, Нил. Я же тебе простила все, все. И ты тоже должен простить меня.

Это уже был последний козырь. Лицо ее было смешно в наивном недоумении и испуге. Как? Он смел отвергать ее, когда она сама пришла к нему? Что же такое случилось?

Глаза ее еще не отражали всей глубины осознанного несчастья. Это был испуг девочки, возмущение против странной непонятливости мужчины. Неужели она должна еще вдобавок сама первая броситься ему на шею? Он должен пощадить ее стыдливость.

— Поговорим потом, — сказал он еще раз сухо и решительно и выбежал вон. Заметив в передней ее картонки, он не отдал Гавриилу никакого распоряжения.

Торопливо оделся и вышел.

«Все это сентиментальные угрозы, — соображал он дорогой. — Конечно, я не могу удалить ее силой, но она должна понять, что всякие эксцессы здесь ни к чему…»

На момент шевельнулась острая жалость, но тотчас же ощущение скуки заслонило остальное. Было даже смешно сравнивать Сусанночку с Верой. Она казалась ему даже почти не женщиной. Смешным существом среднего рода! О, во сколько она ценит свои объятия! Она даже не может себе вообразить, что такое настоящая любовь. А если бы вообразила, то, вероятно бы, только удивилась. Ее тело так же было мало подвижно и расчленено, как и ее ум. Вся, с душой и всеми своими желаниями, она представляла одну инертную массу, движимую слепым, элементарным инстинктом. Сейчас она почти пугала его.

В строительную комиссию он заехал только извиниться. Хотел предварительно было позвонить к Зине по телефону, но потом передумал и решил заехать без предупреждения.

Зину он застал за роялем. Она равнодушно подняла на него глаза и прекратила бравурную игру. Когда она подошла к нему, рояль еще гудел.

— Ну, надеюсь, все благополучно? — сказала она.

Окна во всем доме были открыты. Драпировки колыхались, и пахло букетами ландышей, засунутых в разных местах в стеклянные высокие бокалы с усеченными косо краями.

— Я пришел с вами поговорить как со здравомыслящим человеком, — сказал Колышко, вдруг почувствовав страшное волнение.

Может быть, на него так действовала эта знакомая обстановка, а может быть, и то, что он еще не обдумал, что сказать Зине. Точно упавши откуда-то стремглав, он говорил, и у него получалось такое чувство, что он хотя говорит искренно и «честно», но совсем не то. Получалась грубая и бессердечная, подкрашенная напыщенностью полуправда.

— Сусанночка виновата во многом сама. Она не щадила моих чувств, моего, я бы сказал, корректного отношения. Я сознаюсь, что мне все это тяжело говорить. Но случилось то, чего уже не вернешь. Я… я люблю другую. Вам я это могу сказать…

Она перебила его нетерпеливо, стоя у рояля:

— Ах, при чем здесь я? Я — девушка и менее всего, господа, понимаю в этих вещах. Роман, господа, затеяли вы, а не я, вы и расхлебывайте всю эту кашу. Удивительный эгоизм у всех этих влюбленных. Особенно у мужчин. Я так довольна, что избавлена от удовольствия связывать свое счастье с вашей благосклонностью, господа… Любите, умножайте землю, а меня, пожалуйста, оставьте в покое.

Она попыталась сделать круглые невинные глаза. Руки она держала сложенными на животе.

— Я обратился к вам потому, что это — ваша сестра Предчувствую, что из всего этого может выйти что-то тяжелое.

— Без сомнения.

По обыкновению, ее глаза ничего не выражали. Но она вела определенную, расчетливую игру. Как и ее сестра. Или, быть может, Сусанночка поступала только по ее указке? Он почувствовал прилив бешенства. Значит, как мало его здесь уважали. А заодно и себя. Пахнуло затхлым убогим мещанством. Жених!

Неужели же он так низко опустился? Он не замечал людей, среди которых живет. Охватил мучительный стыд перед Верой Николаевной. А что, если она об этом узнает? Эти женщины, видимо, решили удерживать свою позицию до конца. Узнает, конечно. Непременно. Да.