– А вы слышали, – подхватывает мистер Бримстон, снова становясь серьезным молодым мужчиной, – что новый ресторан «Лайонс-корнер-хаус» на Пиккадилли-серкус будет способен обслужить четырнадцать миллионов клиентов в год?

Мистер Бримстон – просто кладезь занимательной статистики.

– Не может быть! В самом деле? – Миссис Клаудсли поражена.

Однако престарелый мистер Фокс, который читает ту же вечернюю газету, что и мистер Бримстон, отбирает почти все лавры эрудита себе, добавляя, прежде чем соперник успевает открыть рот:

– Да, причем это в два раза больше, чем любой американский ресторан быстрого питания.

– Старая добрая Англия! – патриотично восклицает мисс Каррутерс. – Эти янки пока не во всем успели превзойти нас.

– Я лично всегда считала «Корнер-хаусы» такими приятными, – замечает миссис Клаудсли. – А музыка, которая там играет, почти всегда классическая.

– Точно, – отзывается мистер Челайфер, с трудом подавляя в себе сонное желание улететь от этого стола куда-нибудь в межзвездное пространство.

– И там все так отделано, – продолжает миссис Клаудсли.

Однако мистер Бримстон ставит ее в известность, что мраморная плитка на стенах толщиной менее чем в четверть дюйма. И разговор набирает обороты.

– Эпоха гуннов – самая позорная в истории, – считает мисс Каррутерс.

Мистер Фокс хотел бы видеть в правительстве больше представителей деловых кругов. Мистер Бримстон с удовольствием поставил бы к стенке нескольких забастовщиков в назидание прочим. Мисс Каррутерс полностью поддерживает его. Откуда-то из-за солонки доносится голосок мисс Монад в защиту рабочего класса, но ее ремарку встречают с презрением. Миссис Клаудсли находит Чарли Чаплина до невозможности вульгарным, зато любит Мэри Пикфорд. Мисс Флаффи полагает, что принцу Уэльскому следует жениться на простой и доброй английской девушке. Мистер Бримсон зло острит по адресу миссис Асквит и леди Дианы Мэннерс. Миссис Клаудсли, много знающая о королевской семье, упоминает о принцессе Элис. Контрапунктом к ее словам мисс Уэббер и мистер Куинн обсуждают последние театральные премьеры, а мистер Челайфер вовлекает мисс Флаффи в беседу, которая вскоре привлекает внимание всех сидящих ближе к голове стола – речь идет о ветреном поведении молодых девушек. Миссис Клаудсли, мисс Каррутерс и мистер Бримстон сходятся во мнении, что современных девушек воспитывают недостаточно строго. Флаффи возражает, причем резким тоном. Мистер Бримстон позволяет себе несколько удачных шуток по поводу идеи совместного обучения, каждая из которых вскрывает вероятные негативные последствия его введения. У мисс Каррутерс с разного рода возмутителями спокойствия разговор короткий: обмазать смолой да вывалять в перьях, и все тут. Кроме пацифистов, которые, как и забастовщики, заслуживают показательных расстрелов. Вторя ей, обычно флегматичная миссис Клаудсли с неожиданной и удивительной злобой обрушивается на ирландцев (оплакиваемый ею муж имел какие-то неприятности в Белфасте).

В этот момент происходит прискорбный инцидент. Мистер Датт, индиец, который из своего самого дальнего конца стола не должен, если на то пошло, даже слушать разговоров в его почетной части, склоняется вперед, а потом громко и пылко вступается за независимость Ирландии. Его красноречивая филиппика прокатывается вдоль стола сквозь два ряда внезапно наступившего испуганного молчания. Несколько мгновений не слышно ничего, кроме страстных националистических лозунгов и полной тишины со стороны застывших постояльцев пансиона. Столкнувшись впервые со столь необычным и неприятным феноменом, никто сразу не может сообразить, как поступить. Первой, как всегда, приходит в себя мисс Каррутерс и дает достойную отповедь нежданному оратору.

– Все это так, мистер Датт, – говорит она, обрывая его гневную тираду по поводу подавления национального достоинства и свободы, – но вы забываете, что миссис Клаудсли Шоув – англичанка. И вам не понять ее чувств.

Мы готовы ей аплодировать. Не дожидаясь ответа мистера Датта и оставив на тарелке три недоеденных черносливины, мисс Каррутерс встает из-за стола и с чувством собственного достоинства выходит в дверь. Потом из коридора доносятся ее нарочито громкие комментарии по поводу наглости «этих черных». И, кстати, неблагодарности тоже!

– Услышать такое после того, как я сделала для него исключение из строгого правила не пускать к себе всяких цветных!

Мы сочувствуем ей. В гостиной разговор продолжается. Наш вагончик, набирая скорость, несется в пустоту.

«Дом вдали от родного дома» – так мисс Каррутерс описывала свое заведение в рекламном проспекте. Именно его отдаленность привлекла мое первоначальное внимание к этому пансиону. Огромная дистанция, отделявшая его от места, которое я называл домом, до первой ночевки здесь – как раз после нее я принял решение окончательно перебраться под кров мисс Каррутерс. От того дома, где родился, пансион находился так далеко, насколько это вообще казалось возможным.

– Я помню, я помню…

Это бессмысленное и никчемное занятие, однако привычку к нему сложно преодолеть. Я помню. Наш дом в Оксфорде был темным, остроугольным и высоким. Говорили, что его лично распланировал Рескин. Окна фасада выходили на Бэнбери-роуд. Ребенком в дождливые дни я мог провести все утро, глядя на дорогу. Каждые двадцать минут вагон конки, который тащили, спотыкаясь, две старые сонные клячи, проезжал мимо гораздо медленнее, чем мог двигаться пешеход. Маленький садик на заднем дворе когда-то казался огромным и романтичным, а лошадка-качалка в детской представлялась чудовищем размерами со слона. Теперь дом продали, и я рад этому. Вещи и места, населенные нашими воспоминаниями, опасны. Души мертвых уже событий оживают и переселяются в такие вот дома, в цветы, в пейзажи, в рощи деревьев, которые видел из окна поезда на фоне неба, в старую фотографию, в сломанный перочинный ножик, в книгу, в запах одеколона. В подобных переполненных воспоминаниями местах, среди вещей, оживляющих призраки ушедших дней, невольно возникает стремление воспринимать прошлое с большой нежностью, желание вновь пережить его, но только более вдумчиво, сознательно, красиво и гармонично, как будто это и не прошлое вовсе, а воображаемая жизнь в будущем. Окруженному этими привидениями можно легко забыть о настоящем, в котором реально живет твоя плоть. Я рад, что дом продан.

И все же мои мысли, пока я лежу утром на воде, раскинув руки, возвращаются от «Дома Вдали» к тому, другому дому, от которого я хотел полностью отрезать себя. Мне вспоминается последнее посещение старого особняка в Оксфорде месяца через два после переселения и незадолго до того дня, когда и моя мать тоже решилась наконец покинуть его. Поднимаясь по ступенькам стрельчатого крыльца к двери, я чувствовал себя гробокопателем на краю могилы. Потянул за кольцо из кованого железа, шарниры скрипнули, провода завибрировали, и где-то вдали, словно по ошибке, звякнул надтреснутый колокольчик звонка. Через мгновение дверь откроется, я войду, и в пустом зале будет лежать царственная мумия – моя собственная.

Внутри этих готических стен ничто и никогда не менялось. Мебель старилась незаметно, обои и обивка мебели в красновато-коричневых и серо-зеленых тонах напоминали о неприхотливой домашней обстановке ушедшей эпохи. Да и сама мама, бледная, седовласая, одевавшаяся в вечно выходящие за рамки моды голубиного оттенка сизо-серые платья, тоже оставалась прежней. Ее улыбка была приглушенной и мягкой, голос негромким и мелодичным, подобным заученной классической музыке – от ноты к ноте. Волосы едва ли поседели сильнее, но ведь они и стали белыми раньше времени, а я был поздним ребенком и с детства запомнил их такими. На лице не прибавилось морщин. При ходьбе она держала прямую осанку, казалась по-прежнему энергичной, не похудела и не поправилась.