выйдешь из этих борений очищенной и закаленной. Я же помогу тебе всем, чем смогу. Поверь мне, что я это сделаю любыми методами, ибо это уже стало моим весьма личным делом.

Я тебе уже говорил, что ты явно не ощущаешь, насколько в каждом твоем образе скрыта частица тебя самой. И так как ты со мной откровенна, как и я с тобой, я надеюсь, что ты не захочешь это отбросить и будешь продолжать свою линию. Она верна. Так создается объективная правда.

И раз уж мы дошли до сентиментальной точки и вновь перешли к объективным делам, мне следует вернуться к своей работе. Вечером напишу тебе.

(письмо не подписано).

Глава третья

“Перестань писать об этом, Наоми. Ты только навредишь себе. Ты должна обострить повествование, а не упростить его”.

Слова Израиля звучат, как приказ. Хотя Наоми уже не совсем начинающая писательница.

В одном из первых рассказов она усадила на скамейку на Тель-Авивской набережной бойцов, вернувшихся с войны за Независимость. Скамья была для нее символом бездомности. Солдаты остались без духовного прибежища, потому сидят на скамье и не входят в дом.

Наоми уверена в том, что граждане еврейского государства в долгу перед диаспорой. А в это время в стране набирает силу движение “ханаанцев”. Приверженцы этого течения отрицают значение диаспоры.

Наоми выступала против политической атмосферы, которая установилась в Израиле после окончания войны. Отрыв от иудаизма, разделение народа на “евреев” и “иудеев”, отрицание диаспоры и сионизма, решительный отказ от любой связи с евреями вне государства Израиль, с многовековыми еврейскими традициями вызывают в ней отвращение.

Основная идея “ханаанцев” – создание нового человека в новом обществе как возвращение к основам культуры древнего Ханаана (Финикии) – кажется ей смехотворной. Популярность этих идей среди молодых интеллектуалов и бунтовщиков, уроженцев страны, вынуждает Наоми выступить против них.

Когда ткань повествования уже стала обретать внутреннюю логичность и соразмерность, ее не устроили отдельные фрагменты текста. Словно бы она уперлась во внутреннюю преграду, преодолеваемую творчеством. Писать – стало ее насущной потребностью.

Судьба ее семьи не давала покоя, пробуждая самые потайные душевные струны.

“Родилась я маленькой черноволосой иудейкой…” Из шепота возникает картина отчего дома. За этим шепотом таятся: гувернантка, гости, члены огромного рода Френкелей. И только один ребенок выглядит, как типичная еврейка. Может, именно поэтому из всей семьи только эта девочка так горячо воспринимала рассказы тети Брин о нелегком и в то же время чудесном мире еврейских первооткрывателей, возводящих поселения в стране Израиля. Бертель надоедала близким вопросами: кто такие евреи, как себя чувствует еврей, как он должен себя вести? Какие заповеди он должен выполнять? Что я должна делать, чтобы быть истинной еврейкой? На улицах нацисты проклинали евреев, а в отчем доме самые близкие родственники не принимали всерьез ее вопросы. И особенно главный из них: почему ненавидят евреев.

В детстве она читала об испанских евреях, которых преследовали и в конце концов изгнали из страны. Удивление рождало вопрос: когда же прекратят преследовать людей ее племени. В страну Израиля она репатриировалась с мечтой о расцвете ее народа. Глубоко в ней таилась уверенность, что еврейство диаспоры и страны Израиля – единое целое.

Движение “ханаанцев” распространяется по стране. Наоми в который раз задается вопросом: почему пытаются размежевать евреев диаспоры и евреев Израиля. Мы стали свободны и независимы. И не должно быть на земле Обетованной никакого различия между евреем и евреем!

Она стремится подвести итог своей жизни.

“В каждом прикосновении к твоей личности, я ощущаю, что в тебе таится потенциал большого прозаика. Ты подвержена невероятно сильным эмоциям” – Израиль чувствует ее и старается поддержать.

Она глубоко вздохнула. Он взял ее голову в свои ладони, поцеловал в щеку, рукой легко прикоснулся к ее лицу. И тут внезапно электрический разряд сотряс все ее тело. Прикосновение Израиля напомнило прикосновение покойной матери, которой ей не хватало всю жизнь. Когда девочке исполнилось пять лет, гувернантка нарядила ее в белое платье, повязала белый бант на черные, как смоль, волосы и повела к фотографу в Пренслау. Вернувшись, девочка зашла в комнату матери, и та внезапно коснулась рукой ее щеки. Материнское тепло, такое для нее непривычное, сотрясло все ее детское тельце. Надо знать, что подобные неожиданные ласки не были приняты в немецких семьях. Это прикосновение осталось для нее загадкой по сей день. Позже она пыталась истолковать материнский порыв тем, что, быть может, превращение маленького уродца в такое красивую, нежную девочку, разволновало мать и вовсе не было связано с материнской любовью. О чем тогда подумала ее мать? Нет ответа на этот вопрос, но чувство, возникшее от этого прикосновения – какой бы ни была его причина – осталось главным в ее жизни и сознании. В ней живет постоянная тоска по тому незабываемому чувству любви, которое она ощутила пятилетним ребенком.

“Наоми, я не говорю, что написанное тобой не важно”, – сказал Израиль, не зная, что в это мгновение возникло между ними. Он вернул ей материнское прикосновение. “Ты должна привыкнуть к мысли, что ты писательница. Именно поэтому, то, что ты написала – неинтересно. Это не литература. В искусство нельзя так просто открыть дверь и войти”. Она покраснела. Смущение, дрожь овладели ею и не прошли при его дальнейших словах:

“Наоми, “ханаанцы” – не твоя тема. Ты должна проделать долгий путь, чтобы вернуться домой. Неважно, что процесс этот нелегок. Говорю тебе: вернись домой, и тогда ты сможешь творить”.

“Домой? Что ты имеешь в виду?

“Расшифруй это сама”.

“Что это означает: вернись домой? Я ведь сирота. Мой дом в Германии разрушен. Я участвовала в войне за Независимость, но и по сей день не акклиматизировалась в Израиле. Мне необходимо это преодолеть”.

“Нет, ты должна вернуться домой”.

“Ты что, считаешь, что я должна вернуться в дом, в котором родилась? Росла? Вернуться в дом, в котором воспитывалась до прихода Гитлера к власти? Я была девчонкой, лишенной понимания”.

“Ищи точку, с которой все началось. Важнейшую точку в твоей жизни”.

Домой, пусть мысленно, она должна вернуться в Германию, в диаспору. Но израильское общество делает невероятные усилия, чтобы “освободиться” от диаспоры.

В дискуссии, развернутой в прессе, на множестве конференций, демонстрируется презрение к евреям в странах рассеяния. А ее друг считает, что еврей не может вычеркнуть из своей судьбы диаспору. Он солидарен с теми, кто не хочет забыть о трагедии европейского еврейства.

Молодые говорят, что это всё очень печально, но их уже не