«Нет уж, к дьяволу!» — внезапно подумал я. Царь Николай всегда обращался к Богу, однако, учитывая обстоятельства, время Бога должно было сейчас убраться к чертям. Я не собирался сдаваться. И демоны, недоступные канонизированному православием Николаю, были вполне доступны никчемному хронокорректору со щенячьей кличкой Ники.

В конце концов для Ники и Каина это всего лишь попытка.

Скомкав послание Великого Князя, я привычно бросил его в ведро.

* * *

Наконец думские прибыли, о чем и доложил Воейков, войдя в салон и звонко щелкнув каблуками.

Дослушав флигель-адъютанта, я выбрался на платформу, чтобы вдохнуть свежего зимнего воздуха перед самыми страшными переговорами в своей жизни. На улице стоял легкий мороз. Шел снег.

Издалека медленно наползал на станцию новый незнакомый мне поезд. Короткий, словно обрубленный, жуткий в мутном свечении звезд, отражавшихся в грязно-снежном покрове. Весь освещенный огнями, он состоял из паровоза с одним вагоном и медленно выдвигался из темноты. Это прибыли господа из Думы.

Господами, собственно, называл их генерал Рузский, именно так: «господа делегаты». Однако это было не просто вежливое обращение, принятое меж российскими подданными. На станцию Дно прибыли действительно Господа — господа моего будущего и будущего огромной древней страны.

Не знаю, почему, но руки мои при виде чужого поезда снова затряслись, хотя непосредственной опасности жизни или здоровью моему в этот печальный момент ничего не грозило. Я взглянул в вагонное стекло — в слабом отсвете станционных огней там отражалось смертельно бледное лицо царя Николая. Кожа выглядела коричневой, морщинистой, будто опаленной жаром. Под глазами налились чудовищные мешки — след бессонницы и переживаний. «Измена, трусость и обман!»[7]— кажется, так написал сам Николай в день отречения в своем дневнике. Разумеется, в той, реальной истории об этом писала энциклопедия. А что же напишу я? Воистину, лучше, чем царь, не скажешь.

Тем временем короткий состав окончательно остановился, дыхнул в морозную ночь раскаленным паром, стальные колеса замерли над стальным полотном. Какие-то фигуры начали прыгать с подножек. Не в силах более наблюдать за явлением изменников-победителей, я вернулся в вагон-салон.

Туда же через пару минут, победно блистая глазенками, ввалился генерал Рузский. Он не нуждался в думских, чтобы убить или низложить монарха — стрелкового батальона на это хватало с лихвой, однако в поддержке нуждались останки дырявой совести. Матерый вояка боялся грешить один.

— Господа депутаты прибыли, Ваше Величество, — с некоторым вызовом сообщил он мне. — Изволите принять, Государь?

Воейков фыркнул, глаза Фредерикса наполнились гневом.

— Разве у меня есть выбор? — спросил я Рузского, Не глядя на изменника и не оборачиваясь. — Просите.

Новые «господа» России вошли один за другим. На этот раз я обернулся и внимательно оглядел гостей.

Заочно знакомый по энциклопедии со многими участниками февральских событий я сразу узнал вошедших. Их было трое, и это меня удивило. В начальной версии истории царя Николая за отречением к нему явились только два депутата — Гучков и Шульгин. Об этом также скомкано сообщала энциклопедия. Вероятно, последняя беседа со мной все же оказала на Родзянко некоторое воздействие, и он явился дополнением в предательском трио.

Родзянко вошел вторым, Шульгин — третьим. Но первым, первым вошел Гучков.

Дальнейшая диспозиция не изменилась, оставшись той же, что и на переговорах с Рузским. Мы сели за небольшим столиком. Вокруг царили тепло и уют: зеленый шелк по стенам и мягкий электрический свет, изливающийся на него с потолка.

Политическую программу изложили мне, не стесняясь и сухо, суровым чиновничьим речитативом — почти дословно повторив слова командующего фронтом об отречении.

Мне оставалось лишь слушать и бессловесно кивать.

Вся эта игра с переворотами являлась не моим делом, ведь я не являлся русским и тем более русским царем. Однако страшное чувство вдруг заполнило меня изнутри. Я слабо знал историю. После знакомства с энциклопедией, возможно, немного лучше, чем среднестатистический обыватель, но все же до профессионального историка мне оставалось невообразимо далеко. Однако мне был известен простой несомненный факт: Россия являлась одной из величайших Империй, когда-либо созданных человечеством. По занимаемой территории чудовищная русская монархия превосходила Рим, Византию и империю Карла Великого вместе взятые.

И то, что ее конец вдруг явится столь ничтожной, позорной, ублюдочной данью, потаканием прихоти мелкой кучки интриганов, не рассчитавших бешенства голодной толпы, — было неправильно, не верно! Все было не так. Как будто Александр Великий скончался в начале своих славных походов. Как будто бы Цезарь умер от гриппа в Галлии, не перейдя Рубикон. Все это не укладывалось в голове…

И вдруг совершенно четко, как будто отщелкнув тумблером где-то в самой глубине чужого мозга, я понял ясно и чисто, словно увидев перед глазами картинку с потрясающим разрешением, в самых мельчайших деталях: такого нельзя было допускать!

Станция Дно.

В то же мгновение

— Я понял. Текст достаточно прост. Вы дадите мне время, хотя бы полчаса? — спросил я, выпрямившись из позы сгорбленного ничтожества и взглянув наконец на господ-депутатов в упор.

— Разумеется, Ваше Величество. — Гучков даже не улыбнулся.

— Прекратите паясничать, сударь, — прошипел Воейков. — Перед вами все-таки Император.

— А вы выметайтесь! — вскричал Гучков, чувствуя себя хозяином положения.

— Хватит, — попросил я.

Все замолчали. Воейков, бледный как тень. Самодовольный, но все же напряженный Гучков. Вспотевший под мундиром Рузский, а также Шульгин, монархист, немой, дрожащий как осиновый лист.

Я вышел.

Вагон-салон, как любой другой вагон любого поезда, пусть даже личного Его Величества императорского бронесостава, имел два выхода: первый — в который вошли «Господа», и второй — через который я только что вышел. Тамбур мог вывести меня в следующий вагон, предназначавшийся для сна и отдыха, — там я мог остаться наедине с самим собой. Двери вагонов, ведущие на перрон, были закрыты, вдоль линии дежурили солдаты Рузского. Не революционные солдаты и не толпа из рабочих, разграбивших арсенал, — обычные солдаты обычной армии, серьезные, спаянные дисциплиной, отнюдь не бунтовщики. Вероятно, я мог бы раскрыть сейчас дверь, кинуться вниз, закричать. Конечно, меня бы узнали, и тогда, вероятно, призови я на помощь, кто-то из монархически настроенных стрелков вступился бы за меня. Только смысл?

Рузскому подчинялся весь фронт. И черт его знает, как отреагируют рядовые, если я велю им стрелять в своего командира.