Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На этом фоне и могла возникнуть у Мандельштама такая горячая поэтическая отповедь с четырехкратным отрицанием, с отмежеванием от созданного Парнок образа какого-то вторичного поэта, который в страхе не быть современным жмется к Пастернаку, да еще и не один, а вместе с Цветаевой: «О, как противен мне какой-то соименник, / То был не я, то был другой». Подтверждение нашей догадки находим в воспоминаниях Ольги Арбениной о разговорах с Мандельштамом: «Один разговор был про Пастернака. Я его спросила, не обижается ли он, что критик говорит о значении П<астернака>. Он со своим обычным извивом вскричал: “Вся литература жмется к Пастернаку!”» – слово «жмется» прямо указывает на обсуждаемую здесь статью Парнок, оно же повторяется в другой версии воспоминаний Арбениной: «У Лившица сказала О.М. фразу критика:
“Все поэты жмутся к Пастернаку”, а тот сказал: “Вся литература теперь жмется к Пастернаку”»[204].
Мандельштам ценил поэзию Пастернака необычайно высоко и не раз публично ею восхищался (статьи «Буря и натиск», «Борис Пастернак», обе – 1923). Известны выразительные мандельштамовские слова, в передаче Ахматовой: «Я так много думаю о нем, что даже устал»[205], известны переклички мандельштамовских стихов со стихами Пастернака, но признание одного великого поэта другим великим поэтом не имеет ничего общего с той картиной, которую нарисовала Парнок и в которой Мандельштам увидел не себя, а какого-то «противного» ему соименника.
Интересно, что Пастернак запомнил эту строфу и, может быть, что-то интуитивно в ней почувствовав, перевернул ее наизнанку в восхищенном отзыве на мандельштамовский сборник «Стихотворения» (1928). 24 сентября 1928 года он писал Мандельштаму: «Дорогой Осип Эмилиевич! Вчера достал Вашу книгу. Какой Вы счастливый, как можете гордиться соименничеством с автором: ничего равного или подобного ей не знаю!»[206]
Таковой нам представляется история первой строфы стихотворения о «современнике» – в последующих строфах Мандельштам развивает тему своих отношений с выпавшей ему эпохой, как он сам их понимал.
Что же касается неопределенного указания Надежды Яковлевны, с которого мы начали наш разбор, то, возможно, это отголосок той истории, которую она рассказала во «Второй книге» в по поводу стихотворения «1 января 1924». Весной 1924 года В. Шилейко спросил Мандельштама: «Я слышал, что вы написали стихи “низко кланяюсь”. Правда ли?» «По смутным признакам, приведенным Шилейкой, стало ясно, что доброжелатели так расценили “1 января”. <…> Мы сели за стол, и Мандельштам прочел “1 января” и спросил: “Ну что – низко кланяюсь?”»[207]. И дальше – о встрече в том же 1924 году с Ахматовой: «Тогда он прочел “1 января” и рассказал про “низко кланяюсь”… Это задело его больше, чем он показал Шилейке. “За истекший период” больше ничего не было, потому что “современника” он вытащил из небытия гораздо позже (курсив наш – И.С.)»[208]. В контексте этих воспоминаний и могло возникнуть у Надежды Яковлевны ее объяснение первой строфы «Современника», но объяснение далековатое, не помогающее конкретному пониманию слов «современник», «соименник», «другой». А Мандельштам все-таки поэт очень точный, из этого стоит исходить в комментарии.
Но гораздо важнее восстановленного здесь литературно-критического контекста другие обстоятельства, которые отложились в тексте этого стихотворения (и отчасти в тексте «1 января 1924»), – они имеют отношение к самой сути «Современника» как целостного поэтического высказывания. Вернемся к вопросу о времени создания обоих стихотворений. Надежда Яковлевна утверждала, что оба они писались в Киеве в канун 1924 года в первых числах января, при этом в первой книге воспоминаний она говорила об одном стихотворении, а во второй – уже о другом: «В Киеве у моих родителей, где мы гостили на Рождество 23 года, он несколько дней неподвижно просидел у железной печки, изредка подзывая то меня, то мою сестру Аню, чтобы записать строчки “1 января 1924”»[209];
«Новый, двадцать четвертый год мы встретили в Киеве у моих родителей, и там Мандельштам написал, что никогда не был ничьим современником»[210]. Комментируя эти слова, А.А. Морозов высказал сомнение: «Стихотворение “Нет, никогда, ничей я не был современник…” (впервые напечатанное под названием “Вариант”), возможно, возникло позднее»[211].
«1 января 1924» было начато в Киеве, где и когда возник «Современник», мы точно не знаем, но окончательный вид оба стихотворения почти наверняка приобрели после смерти Ленина. Относительно «1 января 1924» такое предположение высказано в комментарии П.М. Нерлера[212] с отсылкой к мандельштамовскому очерку «Прибой у гроба» о прощании с Лениным, и действительно, сопоставление этих текстов дает пищу для размышлений. Что же касается «Современника», то его связь со смертью Ленина и с мандельштамовскими впечатлениями от его похорон кажется еще более тесной и очевидной.
Тело Ленина было перевезено из Горок в Москву 23 января 1924 года и выставлено в Колонном зале Дома союзов. В тот же день или на следующий Мандельштам с женой ходили к гробу.
Вот как рассказала об этом Надежда Яковлевна: «Стояли страшные морозы, а в последующие дни и ночи протянулись огромные многоверстовые очереди к Колонному залу. Мы прошли вечером вдоль такой очереди, доходившей до Волхонки, и простояли много часов втроем с Пастернаком где-то возле Большого театра. <…> “Они пришли жаловаться Ленину на большевиков, – сказал Мандельштам и прибавил: – Напрасная надежда: бесполезно”. <…> Без блата не обошлось – мы прошли с Калининым, нас пристроили в движущуюся очередь, и мы продефилировали мимо гроба. Мы возвращались пешком домой, и Мандельштам удивлялся Москве: какая она древняя, будто хоронят московского царя. Похороны Ленина были последним всплеском народной революции <…> Начиналась новая жизнь»[213].
Рассказ Надежды Яковлевны передает тогдашние ощущения Мандельштама, который, по ее же словам из другой книги, «вел разговор с революцией, а не с поднимающимся “новым”, не с державным миром особого типа, в котором мы внезапно очутились»[214]. Этот сложный «разговор с революцией» и отразился в стихах о «современнике» и в «1 января 1924», построенном, как писал С.С. Аверинцев «на противочувствиях»[215]. Вспоминая «присягу чудную четвертому сословью», Надежда Яковлевна предположила: «А может, испуганный разгулом адептов он декларировал этими стихами свою верность тому, что они уже предали?», и дальше, про «клятву четвертому сословью»: «Мне кажется, ее неслучайно так холодно приняли те, от кого зависело распределение благ»