Но это еще не конец его жизненного пути. Ибо Бранду удается победить Герд внутри себя. Его отношения с нею были необходимы, чтобы заманить в ловушку ястреба. Было бы безумием войти в Ледяную Церковь и остаться там. Бранду следовало идти к ней — но мимо нее — и дальше. Продолжая свой путь, он оставляет Ледяную Церковь позади. В итоге Бранд понимает, что последовательный идеализм и стремление любой ценой осуществить Закон превращают твою жизнь в Ледяной Путь. Но в конце этого пути тебя с небывалой силой охватит жажда тепла, нежности и любви. Бранд уже говорил об этом раньше:

Именно так, в радости и облегчении, он и хотел бы закончить свой путь:

Основное внимание здесь сосредоточено на временной перспективе. Дабы понять текст в этой очевидно решающей части драмы, необходимо вспомнить, что в жизни Бранда наличествует несколько непохожих друг на друга периодов. Есть время для борьбы, и есть время для мира. Показательный факт, что именно здесь Герд наконец-то удается поймать ястреба — «духа компромисса». Это признак того, что Бранд действительно близок к своей цели. Но иго реальности по-прежнему тяготеет над ним — в этом мире нет места для Бранда с его идеализмом. Поэтому в час своего торжества он становится пленником тех метаморфоз, которые сам же и вызвал. «Мир» берет реванш, но прежде Бранд и Герд осознают, что «дух компромисса» наконец-то повержен. Теперь они оказываются в «Великой Церкви Жизни», против которой Бранд всегда и боролся. Это — та самая форма бытия, которую пестовал «дух компромисса», воплотившийся в стража — ястреба. В своей заключительной речи Герд высказывается по поводу чудесных перемен в окружающем мире и по поводу ястреба, которого она сумела изловить, — ведь ястреб тоже чудесным образом преобразился. Герд говорит:

Голубь есть символ мира и примирения. Еще он символизирует просветление в жизни Бранда, которого наш герой так жаждал. Это преображение ястреба в голубя знаменует тот факт, что Бранд довел свою борьбу до конца — он победил. Он стоит на пороге новой эры — эры мира. Финальные слова драмы произносит голос, прорывающийся сквозь грохот лавины: «Он есть deus caritatis!» Было бы грубой ошибкой предположить, что эти слова означают проклятие Бранда, его жизни и его деяний. Скорее эти слова свидетельствуют о том, что Бранд наконец-то достиг своей цели. Он достиг любви и умиротворения. Это и есть центральная логическая линия произведения, на основе которой строится вся символическая структура.

Бранд погибает не потому, что он жертва собственного высокомерия — hybris и всеобщего слепого заблуждения — hamartia[38]. Ибо он отнюдь не был таковой жертвой и вовсе не отрицал главенствующего места любви в этой жизни. Бранд является страдающим и в то же время торжествующим героем — борцом за то, чтобы вернуть человечеству величие, которое оно потеряло, но потеряло небезвозвратно. Он стремится к тому, чтобы сохранить в людях свободу, благородство и чистоту — заставить их очнуться и разорвать оковы «мирского рабства». Ведь именно «Мир» с его распущенностью и материализмом болен, и болен серьезно — эта болезнь называется жизнью без идеалов, без великих помыслов и без личности:

Констатация факта, что в этом мире нет места для Бранда, есть обвинение не в адрес Бранда, а в адрес самого мира. Франсис Бюлль[39] написал однажды, что критика, которой Ибсен подверг в «Бранде» своих соотечественников, и требования, которые он к ним предъявил, кажутся чрезмерно жестокими. Но ведь в переломные моменты людям необходимо напоминать, что они не имеют права жить, как им вздумается, подобно Перу Гюнту. Эволюция Франсиса Бюлля по отношению к «Бранду» напоминает эволюцию Бьёрнсона, который в свое время категорически отвергал «Бранда», а впоследствии признался, что именно это произведение Ибсена способно благотворно повлиять на его собственную жизнь. Бюлль, в период немецкой оккупации сидевший в концлагере Грини, пишет следующее: «До 9 апреля 1940 года у меня лично было какое-то неприятие „Бранда“. И герой, и само произведение казались мне какими-то бесчеловечными и вымученными, какими-то надрывными. Но обстоятельства, в которых я оказался, привели меня к мысли, что в „Бранде“ заложен глубокий смысл, и постепенно я понял, что „Бранд“ может иметь огромное значение для тех, кто находится в опасности или ведет борьбу»[40].

Провокация Ибсена

«Бранд», без сомнения, — мощный, исполненный негодования вызов современникам. Нетрудно понять, почему зрители не желали видеть в истории Бранда символический или аллегорический смысл. Его образ должен был показать им, что такое человеческое благородство, независимость, непреклонность и душевная целостность. Такая свободная личность может сформироваться только в результате осознанного выбора человека, а этот выбор в определенных ситуациях бывает довольно мучительным.

Разве не об этом размышлял Ибсен во время своего первого визита в Италию, когда он работал над «Брандом»? Он думал о том, что наличие у той или иной нации величественной истории само по себе значит немного и почти не отражается на жизни отдельных людей. Героическая борьба итальянцев за свободу под предводительством Гарибальди показала Ибсену, что люди способны на безусловное самопожертвование и что наиважнейшей ценностью для человека является душевная целостность. Это было ново для него.

В той же солнечной Италии он увидел, что свет и радость жизни — тоже одна из фундаментальных ценностей. В душах некоторых идеалистов осознание этого может вызвать конфликт между самоотверженным влечением к борьбе и элементарной, законной потребностью прожить просто-напросто счастливую жизнь. Но Ибсен сомневался, что в тогдашнем норвежском обществе найдется много людей, способных это понять. Там господствовало мелочное, приземленное мышление, свойственное, как выражался Ибсен, «душам карманного формата». Этот тип мышления навязывал обществу свои правила жизни — вместе с ложью и лицемерием, нацеленными на то, чтобы люди в обществе вели себя просто как рыбы в стае.