Получив приглашение, Чингисхан в сопровождении нескольких надежных людей отправился к Сангуму, ничего дурного не подозревая. По пути он заночевал у Мунлика, как мы помним, вассала его отца. Тот указал гостю на его неосторожность:

— Они только что нас унижали и отказывались выдать Чаур-беки… теперь, наоборот, сами приглашают на сговорный пир. Как это может быть, чтобы люди, которые только что чванились, вдруг согласились отдать дочь и сами пригласили? Чистое ли тут дело? Вникнув во все это, неужели ты поедешь? Давай-ка пошлем извинение в таком роде, что, мол, кони отощали, надо подкормить коней.

Чингисхан нашел совет разумным и вместо себя послал к Сангуму Бухатая и Киртая. Увидев их, заговорщик понял, что его план разгадан.

Западня не сработала, и тогда получивший от отца карт-бланш Сангум решил предпринять внезапную атаку, чтобы, не дав Чингисхану возможности подготовиться к обороне, окружить, схватить и уничтожить его.

Военный совет, прошедший с участием главных кераитских вождей, постановил сохранить принятое решение в глубочайшей тайне. Курултай состоялся вечером, и уже утром следующего дня заговорщики должны были выступить.

Возвратившись к себе, один из кераитских нойонов, Церен-эке, сказал своим:

— Решено завтра утром окружить его и схватить. Воображаю, что бы дал Темучжин тому человеку, который отправился бы к нему да передал эту весть!

— К чему твоя вздорная болтовня? — заметила его жена Алахчит. — Ведь слуги, чего доброго, примут ее за правду!

Случилось так, что как раз в тот момент в юрту вошел с корчагой молока Бадай, их табунщик. Услышав речи хозяина, он передал их своему товарищу, Кишлиху, такому же пастуху, как он сам. Тому тоже захотелось послушать, о чем говорили хозяева. Сквозь войлок юрты он услышал, как Церен-эке беседовал с сыном. Отвечая отцу, Нарин-кеень сказал:

— Тому, кто нас подслушивает, надо будет отрезать язык.

От этих слов сердце у табунщика похолодело. Но именно ему, Кишлиху, хозяйский сын, как бы между делом, терпугом очищая стрелы, вскоре приказал:

— Поймай-ка да приведи сюда обоих меркитских коней: беломордого да белогнедого. Привяжи их. Чуть свет надо ехать.

Кишлих вернулся к Бадаю.

— А ведь твоя правда, — поделился он своими мыслями с приятелем. — Все подтвердилось. Теперь давай-ка мы поедем дать знать Темучжину.

Когда стемнело, они зажарили молодого барашка, вскочили в седла и растворились в ночи.

Еще и не развиднелось как следует, а табунщики уже стояли у двери Чингисовой юрты, прося разрешения войти.

— С позволения хана, — доложили они ему, — тут нечего сомневаться и раздумывать: они порешили окружить тебя и схватить.

Немедленно отдав распоряжения свите, Чингисхан поднял лагерь по тревоге. Бросив все, что могло помешать, в том числе часть домашней утвари и всю нехитрую кочевническую мебель, он погнал лошадей на восток, где находилась бывшая страна татар, завоеванная им год назад, то есть в поречье Халхи, к отрогам Большого Хингана.

Подойдя к Мау-ундурским горам, Чингисхан поставил в арьергард отряд преданного ему Джелме, а сам пошел дальше на восток. Во второй половине следующего дня он сделал привал в песках Харахалчжин-элста, где наконец подкрепился. Теперь Чингисхан находился в долине реки Халхи, в пограничной зоне, на западе ограниченной солончаками и островками пустыни, где пески Гоби вклиниваются в степь. По мере приближения к Хингану растительность степи становится гуще, и вскоре заросли ивы и ильма, а затем тополя и березы своим появлением предупреждают путника о существовании огромного леса, покрывающего склоны Хингана и его хребет, синеющий на горизонте. Однако «припудренные» песком травы и кусты не позволяют ему забывать о соседстве пустыни, раскинувшейся на юг и восток.

…Люди еще продолжали свою бивачную трапезу, когда прискакал Чикитай-ядир, пасший табун монгольского вождя Элжидая. Принесенное им известие было тревожным: пригнав лошадей подкормиться атавой, он вдруг заметил вдалеке клубы пыли, поднявшиеся у подножия Мау-ундура, в районе Красного тальника (Улаан-бурухата).

— Сомнения нет. Это враг.

Так решил Чингисхан. Приказав привести лошадей и оседлать их, он впереди всех поставил уруутов и манхуудов, считавшихся одними из наиболее доблестных монгольских племен, чьи вожди происходили от тех же мифических предков, что и Темучжин. Враги, кераиты, подойдя на расстояние видимости, тоже изготовились к схватке.

— Кто у «сынка» Темучжина в состоянии принять с нами бой? — спросил Ван-хан Чжамуху.

— У него, говорят, урууты с манхуудами. Эти, пожалуй, примут бой… Окружить кого — это им как раз подходит… Люди с малых лет привычные к мечу и копью. Знамена у них черно-пестрые. Этих врасплох не взять: осторожные!

Ван-хан поставил против этих двух племен отряд своих лучших ратников — джургинов под командой Хадаги.

— В помощь им бросим тумен-тубегенского Ачих-шируна. В помощь им бросим олан-дунхаидов. В помощь им пусть скачет Хоришилемун-тайчжи, во главе Ван-хановых гвардейцев — турхаудов. А в затылок тысяче турхаудов пойдем уже мы, Великий средний полк.

Но вот любопытный факт. Ван-хан предложил Чжамухе взять командование на себя, но тот отказался. Почему? Что им руководило? Трезвый расчет человека, знавшего, что еще никогда ему не удавалось победить Чингисхана? Сомнение в боеспособности кераитского войска? Казалось бы, Чжамуха должен был принять сделанное ему предложение с радостью! Или не он был зачинщиком этой войны? И не его ли интриги уже давно вносили смуту в сердца старых союзников?.. Увы, такова была неустойчивость странного характера этого человека, задумавшего все перевернуть вверх дном. Но, с другой стороны, понимавшего, что Ван-хан был для него все-таки союзником конъюнктурным, тогда как, в силу древнемонгольского обычного права, Чингисхан, невзирая на случившееся, оставался его побратимом, союзнические узы с которым не могло нарушить ничто. И вот, движимый подобной курьезной верностью памяти детства, он вдруг повелевает известить Темучжина о диспозиции неприятельской армии и о готовившейся атаке. «Не бойся же, анда! Дерзай!» — заключил он свое донесение.

Со своей стороны Темучжин тоже изготовился к бою, не без горечи отметив численное превосходство сил противника (дезертирство дяди Даритая и монгольских князей Алтана и Хучара ослабило его армию существенно).

Сначала он обратился к старому Чжурчедею, вождю уруутов:

— Что ты скажешь, если тебя назначим передовым?

Тот, поглаживая камчой гриву своей лошади, готовился дать ответ, когда манхуудский вождь Хоилдар-сечен вдруг произнес:

— Я сражусь пред очами анды! Воля анды — позаботиться потом о моих сиротах!

Чжурчедей ответил: