Вечерело. Солнце уже спрятало нижний край за горизонтом, окружающий мир окрасился в багровые тона. Вода в проливе отливала обсидиановой чернотой, отражая красноватые отблески. Прямо над группой, не выше полусотни метров, с воем прошел «Грифон», охваченный пламенем. Неуправляемая машина, подобно огненному ангелу, тяжко врезалась в землю в километре от береговой линии и развалилась на части, без взрыва.

Барон все с тем же непроницаемым лицом смотрел на небо.

Небо, по которому в сопровождении истребителей ползли домой израненные тяжелые бомбардировщики.

— Приветствую вас, господин премьер-министр.

— Здравствуйте, Невилл.

Черчилль исподлобья изучал своего предшественника и его спутника.

Чемберлен был как всегда вежлив, строг, прям и прямо-таки вызывающе церемонен. Но искушенный взгляд Черчилля безошибочно выхватывал мельчайшие признаки глубокой неуверенности. Горделивая осанка утратила естественность, движения приобрели легкую суетливость, а главное — необратимо изменился взгляд. Много лет Невилл Чемберлен взирал на мир с легкой усталостью и естественным превосходством представителя могущественного класса, человека, облеченного большой властью и почетной ответственностью. Теперь это превосходство и сила власти ушли, несмотря на все старания показать силу и гордость, бывший премьер выглядел жалко.

— Я также приветствую вас, господин премьер, и выражаю свое глубокое почтение.

Джеймс Эттли, посол Британии в США, достаточно молодой, но в высшей степени перспективный, наоборот, был стилен и безоблачно беззаботен, почти легкомыслен. Легкая, даже легчайшая небрежность в одежде, белоснежный краешек носового платка, выглядывающий из кармана на миллиметр дальше положенного, беззаботный взгляд и легкомысленный тон. Он смотрел на встречу титанов, словно через стекло, как бы не имея к ней никакого отношения, поигрывая пижонской тросточкой. И тщательно выстроенный образ «беззаботный денди на светском приеме» откровенно нервировал Премьера. Черчилль слишком хорошо знал истинную сущность Эттли и не сомневался, кто в этом дуэте будет орудием главного калибра.

Гости явились без предупреждения, домой, нарушив все нормы этикета, да еще и спозаранку, в священное время завтрака. Но выбора не было, оставалось лишь принять их.

— Взаимно, коллега, взаимно. Прошу вас.

Он повернулся спиной к визитерам, с точно рассчитанной скоростью и краем глаза заметил, как Чемберлена передернуло от такой вопиющей невоспитанности, почти открытого оскорбления. «А поделом, — злорадно подумал премьер, — нечего заявляться с утра пораньше и отравлять весь день».

Они проследовали через полутемный дом, по анфиладе мрачных залов. С началом войны Черчилль отказался от приемов, гостей и сократил штат слуг. По сути, в немалом особняке постоянно проживало не больше десяти человек, включая прислугу и личную охрану.

Увидев, куда их привели, Чемберлен потерял остатки выдержки.

— В столовой? Вы примете нас в столовой? — севшим голосом спросил он, не веря своим глазам, в растерянности остановившись перед огромным дубовым столом.

— Да, — просто и буднично ответил Черчилль. — Почему бы и нет? Вы отвлекли меня от завтрака, а учитывая обстоятельства визита, не думаю, что вы принесли мне вести государственной важности. Присоединитесь к трапезе?

Он бодрым шагом обогнул стол, занял место во главе и изобразил на лице деятельное внимание.

Чемберлен все так же стоял, как памятник павшему викторианскому величию, и пребывал в откровенной растерянности. Эттли с прежней беззаботной усмешкой взирал на премьера из-за плеча патрона, но в его улыбке на мгновение промелькнуло что-то неуловимо нехорошее и настораживающее. Словно волк выглянул из под овечьей шкуры. Выглянул и немедленно спрятался вновь. Он прекрасно контролировал себя, лишь неспокойная, танцующая в его пальцах, словно живая, трость выдавала глубоко скрытые эмоции.

— Уинстон, вы проявляете неуважение… — неуверенно начал Чемберлен.

— Проявляю, — тут же подхватил премьер, наслаждаясь неповторимой гаммой эмоций, которые гость уже и не пытался скрыть.

— Но позвольте спросить… — тот уже явственно закипал.

— Позволю, — деловито отрезал Черчилль, наливая себе коньяку. — Я проявляю к вам неуважение по вполне простой и очевидной причине. Потому что я вас не уважаю. Притом давно.

Танец трости остановился, ее тонкий металлический наконечник со стуком ткнулся в паркет. Лицо Чемберлена пошло пятнами, губы задрожали. Он попытался выпрямиться еще больше и расправил плечи, словно ища в осанке защиту от явного и ничем не прикрытого вопиющего оскорбления.

— Да, всегда мечтал это сказать, — как бы сам себе сказал Черчилль, уютно устроившись, насколько это было возможно в деревянном кресле с высокой резной спинкой. — Мой добрый друг и коллега, я вас совершенно не уважаю. Почему — не вижу смысла объяснять. Наши дебаты и разногласия давно стали притчей во языцех.

— В таком случае, я не смею более пребывать в этом доме и продолжать… продолжать общение с таким человеком, как вы. В какой бы то ни было форме! — резко отчеканил Чемберлен, развернулся на каблуках («А военная выправка-то еще осталась», — отметил премьер) и, печатая шаг, покинул столовую, не обернувшись.

— Так уходит старая гвардия, — заметил Черчилль, на сей раз обращаясь к Эттли. — Проходите, Джеймс, садитесь, поговорим.

Вся разболтанность и беззаботность слетели с Эттли, как осенняя листва, в один момент. Не чинясь, посол сел напротив Черчилля, ловко пристроил трость и выжидательно поднял бровь.

— Вы жестко играете, господин премьер-министр, — хорошо поставленным голосом сказал он. — Мои американские коллеги сказали бы — «гнет с ходу и без отката».

— Ох уж эта американская провинциальная прямота. Впрочем, по сути, сказано верно.

Эттли чинно сложил ладони, как примерный ученик перед строгим учителем, чем не обманул премьера, по-достоинству оценившего и показное смирение, и цепкий, жесткий взгляд.

— Позвольте полюбопытствовать, что вызвало такой суровый напор? Старик этого не заслужил.

— Во-первых, я уже очень давно мечтал сказать ему об этом. Такая, знаете ли, почти детская мечта. Во-вторых, у меня нет ни времени, ни желания тратить силы на долгие и запутанные окольные пути. Сначала мы бы вели занудную беседу о погоде и природе, потом он долго и так же занудно укорял бы меня за авантюризм во внешней политике. И все это только для того, чтобы подготовить почву для настоящей беседы о важных вещах. Беседы с вами, мистер Джеймс Эттли. Я позволил себе сократить преамбулу и перейти непосредственно к делу.

— Интересная трактовка. Но при этом… сокращении… вы смертельно оскорбили старого мудрого политика, можно сказать, витрину оппозиции.

— Когда-то — возможно. Теперь — старое чучело, которое вполне определенная группа политиков использует как знамя и живой укор, — с безмятежной улыбкой сказал Черчилль. — Sic transit Gloria mundi (Так проходит мирская слава).