Но Мира, как обычно, ответила: «Я сейчас не могу – у Петера на работе такое, плюс дети, мне надо остаться ради Маи». Коллега нагнулась к ней: «Ты знаешь, что клиенты пойдут за нами. Я скопила достаточно денег. И если не сейчас, то КОГДА?» Мира искала оправдания, но единственным ее оправданием было время. Чтобы основать новую фирму, придется работать по шестнадцать часов в день, семь дней в неделю. Когда при таком режиме отвозить детей на тренировки и уроки гитары и забирать с тренировок и уроков? А еще бывают благотворительные лотереи, а еще – дежурства в ледовом дворце…

Коллега сурово взглянула ей в глаза: «Ты – это четыре разные женщины, Мира. Ты все время пытаешься быть всем. Хорошей женой, хорошей мамой, хорошим сотрудником. Сколько еще это будет продолжаться?»

Мира сделала вид, что читает очень важный документ на экране компьютера, но потом сдалась и промямлила: «Ты сказала – четыре. Жена, мать, сотрудник… А четвертая кто?» Коллега перегнулась через стол, выключила монитор и постучала по черному экрану: «Вот кто. Когда настанет очередь этой женщины?» В глянцевом черном экране Мира увидела Миру и взглянула в глаза самой себе.

И вот теперь она сидела на ступеньках дома. Пила вино. Ждала мужчину, который не придет.

* * *

Элизабет Цаккель с опаской пожала протянутую руку Петера. Она двигалась какими-то рывками, словно внутри у нее сидела маленькая Элизабет Цаккель, управлявшая большой Элизабет Цаккель посредством джойстика.

– Я видел, как вы играли на Олимпийских играх… – сообщил Петер.

Цаккель, кажется, не понимала, что ей делать с этой информацией, зато Суне тотчас на него набросился:

– Петер, черт тебя возьми, перед тобой стоит участник двухсот сорока четырех международных соревнований! В послужном списке – Олимпийские игры и чемпионаты мира! И у нее есть тренерская лицензия! Будь она мужчиной, ты бы уже стоял на коленях и УМОЛЯЛ ее занять мое место!

Петер взял чашку с кофе, поставил ее на стол и с сожалением посмотрел на Элизабет Цаккель.

– Но будь вы мужчиной, у вас уже была бы работа в элитной команде, верно?

Цаккель коротко кивнула, подтверждая его предположение.

– У меня нет шанса тренировать хорошую команду. И я решила заняться самой паршивой командой и сделать из нее хорошую.

Брови у Петера обиженно подскочили, Суне захохотал, а Цаккель, кажется, не поняла, чем вызвала подобную реакцию.

– У вас разве не самая паршивая команда?

Петер невольно улыбнулся.

– Откуда вы узнали, что нам нужен новый тренер? Суне не распространяется, что болен…

Он запнулся, поняв, каким будет ответ. Цаккель не пришлось произносить «Ричард Тео». Петер отпил кофе и бросил, наполовину самому себе:

– Умный он, Тео. Женщина-тренер…

– Это вашу дочь изнасиловали? – перебила Цаккель.

Петер и Суне смущенно закашлялись; Цаккель смотрела на них непонимающе:

– Так он изнасиловал ее или нет? Хоккеист, которого вы двое воспитали?

– Вы потому и приехали? – Петер заговорил очень тихо. – Ричард Тео решил совершить пиар-переворот вашими руками? Женщина-тренер в бывшем хоккейном клубе насильников-мужчин… журналистам понравится.

Цаккель нетерпеливо встала.

– Я не буду общаться с журналистами. Это ваше дело. И насрать мне на пиар-планы Ричарда Тео, я здесь не для того, чтобы быть женщиной-тренером.

Петер и Суне покосились друг на друга.

– А чтобы быть кем? – спросил Суне.

– Тренером, – ответила Цаккель.

Суне почесал живот. Именно он всегда говорил, что мы только делаем вид, что хоккей – это сложно. На самом деле ничего сложного в хоккее нет. Если убрать всю фигню, что вокруг него наворотили, то все просто. Один игрок – одна клюшка. Двое ворот. Две команды. Есть мы – и есть вы.

Из сада доносился стук. Суне поднял глаза и усмехнулся, но Петер так погрузился в свои мысли, что сперва даже не понял, что это стучит.

– Я… – начал он, стараясь говорить тоном взрослого мужчины, спортивного директора, лидера.

Но его снова прервал стук. «Банк!» Прежний Петер, мальчик-мечтатель, узнал бы этот звук сразу. Петер вопросительно взглянул на Суне. «Банк-банк-банк!» – донеслось из сада.

– Что это? – спросил Петер.

– А! Я, наверное, забыл сказать? – ухмыльнулся Суне с видом человека, который фиг чего забудет.

Петер поднялся и пошел на звук, доносившийся через дверь террасы. На заднем дворе стояла девочка четырех с половиной лет и изо всех сил посылала в стену шайбу за шайбой.

– Помнишь, Петер, ты когда-то приходил сюда за тем же самым? Только она оказалась поспособнее. Уже умеет определять время по часам, – с довольным видом сообщил Суне.

Петер проследил, как шайба летит в стену, как целую вечность возвращается назад. И правда, простая игра. Девочка промазала и вдруг так разозлилась, что изо всей мочи треснула клюшкой о стену. Клюшка разломилась, и только тогда девочка обернулась и, заметив Петера, невольно сжалась. Петер почувствовал, как собственное детство разрывает грудь изнутри.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Алисия, – ответила девочка.

Петер увидел ее синяки. У него были такие же. Он знал, что, если спросить, откуда синяки, девочка просто солжет – ребенок не предаст родителей ни за что на свете. Тогда Петер присел на корточки, и в его голосе задрожало все отчаяние его собственного детства и отрочества:

– Я вижу, ты привыкла, что тебе делают больно за твои промахи. Хоккей не станет так обращаться с тобой. Понимаешь? Хоккей никогда не сделает тебе больно.

Девочка кивнула. Петер принес новую клюшку. Алисия продолжила бросать шайбы об стену. Суне у них за спиной сказал:

– Я знаю, что ты уже решил спасти клуб. Но хорошо бы ты помнил, Петер, ради кого ты его спасаешь.

Петер смотрел на старика дольше обычного.

– Всю мою жизнь ты тренировал основную команду Бьорнстада. И вдруг ты готов уступить свое место… неизвестно кому? – Пауза была призвана подчеркнуть, что выражение «неизвестно кто» пришло ему в голову далеко не первым.

Суне выдохнул со свистом:

– Я всегда хотел, чтобы «Бьорнстад-Хоккей» стал не просто клубом. Я не верю в голы и таблицы, я верю в знаки и символы. Я верю, что воспитать человека важнее, чем воспитать звезду. И ты думаешь так же.

– По-твоему, эта Элизабет Цаккель, что сидит у тебя на кухне, тоже так думает?

Суне улыбнулся, но его подбородок поехал вбок.

– Нет. Элизабет Цаккель не такая, как мы. Но клубу сейчас необходима именно она.

– Ты уверен? – переспросил Петер.

Суне подтянул ремень: из-за неполадок с сердцем штаны стали ему велики. Конечно, ему не хотелось отдавать свою работу; этого никому не хочется. Но он отдал клубу всю свою жизнь, и что он за лидер, если не готов переступить через самолюбие, когда клубу грозит смерть?