— И я уверена, что она будет вас очень любить. Вернувшись в Гринфилд, близняшки обнаружили, что «гувернантка» — это их третья по счету тетя. Она появилась из комнаты наискосок через лестничную площадку, как и первые две, будто тети вылуплялись в этой комнате, подобно бабочкам в теплую погоду. Эта третья явно походила на бабочку больше, чем предыдущие. У нее были желтые волосы, она пахла женской парикмахерской и каждый день подолгу раскрашивала свое лицо. Близняшки никогда не слышали, чтобы кто-нибудь изъяснялся так же, как она, — ни дома, ни в Дорсете, ни на улице, ни белые, ни черные, ни узкоглазые. Тетя объявила девочкам, что она раньше жила рядом с Сиднеем. Софи сперва подумала, что Сидней — это человек, и это привело к недоразумению. Гувернантка — ее звали тетя Винни — веселилась и резвилась, когда была довольна своим макияжем. Она часто насвистывала и пела, непрерывно курила и нисколько не раздражала папу, хотя производила так много шума. Когда она не шумела сама, это делал за нее транзистор. Куда бы Винни ни направлялась, транзистор следовал за ней. Ее можно было найти по звуку транзистора. Когда Софи узнала, что Сидней — это большой город на другой стороне Земли, она осмелилась спросить Винни:

— Новая Зеландия ведь тоже на другой стороне Земли?

— Вроде бы да, детка. Никогда об этом не думала.

— Давным-давно тетя — наша первая тетя — сказала, что мама отправилась к Господу. А папа сказал, что она уехала с другим человеком в Новую Зеландию.

Винни пронзительно рассмеялась.

— Ну, разве это не одно и то же, а, лапочка?

При Винни многое изменилось. Конюшня в конце садовой дорожки была официально объявлена собственным домом близняшек. Винни убедила их, что они должны гордиться и радоваться, что у них есть свой собственный дом и они, маленькие и глупые, какое-то время ей верили. Позже, конечно, они привыкли к своему жилью и что-либо менять уже не было нужды. Особенно доволен был папа; он заметил, что им больше не будет мешать стук его пишущей машинки. Софи, которую этот уютный стук иногда усыплял, увидела в его словах очередное подтверждение тому, кем папа (папа, который где-то тут, и там, и сям, но все время поодаль) был на самом деле. Но ничего не сказала.

Винни повезла их на море. Они предвкушали много веселья, но ничего хорошего из поездки не вышло. Они оказались на пляже среди огромной толпы; большинство взрослых лежали в шезлонгах, между которыми сновали дети. Солнца не было, время от времени моросил дождь. Но хуже всего оказалось само море, обманувшее даже взрослых. Сестры исследовали подернутую рябью каемку воды у самого берега, когда раздались крики и люди побежали с пляжа прочь. По морю на берег надвигалась полоса пены; она превратилась в зеленую водяную рытвину и обрушилась на двойняшек. Винни подхватила их, вопящих и захлебывающихся, под мышки и держала, сопротивляясь волне, которая норовила сбить их с ног и унести прочь. Потом они втроем сразу же отправились домой. Винни злилась, все они дрожали, транзистор перестал работать, а без него Винни стала совсем другой. Как только они вернулись домой и высохли, она сразу же отнесла транзистор в ремонт. Но волна — и никто не мог этого объяснить, даже взрослые, хотя и говорили об этом по телевизору, — волна имела отвратительную привычку возвращаться к человеку во сне. Она измучила Софи, хотя на Тони, кажется, никак не действовала. Софи просыпалась несколько раз от собственного крика. С Тони, однако, тоже творилось что-то странное. Один раз, когда они пристроились перед телевизором и смотрели передачу о разных приключениях, в которых можно было поучаствовать — вроде полетов на дельтаплане, — начали показывать людей, занимавшихся серфингом на Тихом океане. В какое-то мгновение надвигающаяся волна заполнила весь экран, резко придвинулась к камере, и зритель оказался под водой, внутри гигантского зеленого провала. У Софи все внутри перевернулось, накатил дикий страх, и она зажмурилась, чтобы не видеть, но продолжала слышать, как ревет волна — эта или какая-то другая. Когда телевизор спросил, не хотят ли они теперь из воды подняться в небо, и Софи поняла, что сейчас покажут парашютистов, она открыла глаза и обнаружила, что ее сестра-двойняшка, не похожая на двойняшку, неизменно отрешенная блекловолосая Тони лежит в глубоком обмороке.

После этого очень долго, много недель, Тони почти все время проводила в пустоте, в своем личном лесу, где бы он там ни находился. Однажды, когда Софи заговорила о волне (та перестала ей докучать), чтобы ощутить приятную дрожь, Тони очень долго молчала, а потом спросила:

— Какая волна?

Транзистор Винни вернулся из мастерской и опять всюду следовал за ней. Снова можно было услышать крохотный оркестр, играющий на кухне, или мужской голос, движущийся по садовой дорожке на высоте колена. Когда близняшек отвели по Хай-стрит мимо новой мечети в школу и оставили в толпе детей, негромкий мужской голос пошел вместе с ними, а затем оставил их, державшихся за руки, как будто они и вправду любили друг друга. Винни забирала их после школы, и кое-кто из учеников над этим смеялся. Некоторые школьники были почти взрослыми — по крайней мере, некоторые из черных.

Винни продержалась намного дольше, чем другие тети, несмотря на то, что так сильно отличалась от папы. Она переселилась в его спальню, вместе с транзистором и всем прочим. Софи это не понравилось, но она сама не могла сказать почему. Винни предложила близняшкам пользоваться старой зеленой дверью, выходившей из конюшни к каналу, сказав папе, что девочки должны привыкать к воде.

В результате летом и осенью того года двойняшки волей-неволей занялись исследованием берега, начиная от Старого моста с табличкой, сообщающей, кто построил его, — хотя, вероятно, к созданию вонючего туалета наверху он был непричастен, — и дальше на милю или две по тропинке, пробирающейся между колючими зарослями, кустарниками и камышами до другого моста, уже за городом. Около того моста был широкий пруд, и на нем — гниющая баржа, намного более древняя, чем моторки, гребные лодки и разные переоборудованные (но тоже гниющие) посудины, выстроившиеся вдоль канала напротив зеленой двери. Однажды они даже взобрались по тропинке, петлявшей по дну глубокого оврага на другом берегу канала, с нависающими над головой деревьями, выше и выше, пока не оказались на самом гребне холма и не увидели оттуда канал, Гринфилд с одной стороны и заросшую лесом долину с другой. Они вернулись домой поздно, но никто этого не заметил. Никто ничего не замечал, и иногда Софи хотелось, чтобы было наоборот. Впрочем, Софи давно сообразила, что Винни выгнала их в дальний угол сада, в конюшню — и они, счастливые, очень уютно там устроились! — просто для того, чтобы убрать их с дороги, подальше от папы. Они могли делать в конюшне все что угодно, рыться в древних сундуках, которые, казалось, вобрали в себя отходы всей истории семьи Стэнхоупов от самого ее начала: щипцы для завивки и фижмы, платья, белье, тряпки, даже самый настоящий парик, сохранивший запах духов и следы приставшей к нему белой пудры, башмаки — близняшки вывалили все это на пол и почти все примерили на себя. Им не позволялось только приводить без разрешения других детей. К тому времени, как волна немного забылась и отступила туда, откуда приходят прочие кошмары, Софи начала думать, что они с Тони снова вынуждены быть всем друг для друга. Однажды она поняла это так отчетливо, что дернула Тони за волосы, чтобы доказать обратное. Но к тому времени Тони выработала свой собственный способ драться — она дико отбивалась тонкими руками и ногами, при этом своими большими карими глазами глядя в никуда, словно ускользнув из своего хрупкого тела, причинявшего всем, кто окажется рядом, увечья и боль. Софи перестала получать удовольствие от драк. Само собой, в школе были такие крепкие, почти взрослые ребята, что лучше было держаться от них подальше, не претендуя на середину площадки для игр. И близняшки играли в конюшне, каждая сама по себе, или чинно гуляли по Хай-стрит, сознавая свое отличие от цветных, а порой отправлялись на довольно рискованные экскурсии по тропинке между каналом и рощей. Они нашли способ забираться на старую баржу, которая внутри оказалась очень длинной и делилась на отсеки. В самом переднем отсеке был старый туалет, такой старый, что больше не вонял, — по крайней мере, не сильнее, чем сама баржа.