– Пойду, отдохну, – сказал он. И ушел, даже не взглянув в сторону женщины с челкой. Последними уходили Горошин и Буров.

– Вить, так ты и вправду решил не съезжать, – спросил Бурова Горошин, когда они дошли уже до технического Университета. – А то, может, поборемся? – смеясь, спросил он, бросив взгляд в сторону стоящих перед Университетом в вечном противоборстве двух черных быков.

– Подождем немного, – тоже смеясь, сказал Буров, сверкнув своим голубым взглядом. – А то и правда – договорил он, тоже взглянув на быков.

– Да, Миш, на следующей неделе внук с Камчатки приезжает. Галина просила тебя быть. Ну, я уж – само собой.

Горошин кивнул.

***

Андрей не слышал, как вошла Амели, хотя не спал уже несколько минут. На столе горела лампа, которую он обычно выключал на ночь. Снизу, из кухни, поднимался запах свежеиспеченного хлеба, а когда в комнате запахло кофе, Андрей окончательно проснулся. За столом, напротив кровати, в золотистых лучах света, низко склонив пушистую голову и что-то читая, сидела Амели. Она приходила каждое утро, сидела с восьми до одиннадцати, потом уходила и возвращалась вечером, часов в шесть или семь. В одиннадцать приходила Магда, справлялась о здоровье, делала перевязку, спрашивала, не надо ли позвать доктора. Часов в двенадцать Томас приносил газеты. Немного постояв у стола и никогда не садясь, он, проведя раза два рукой по усам, будто убедившись, что они на месте, говорил «Tschuss» и уходил. В три часа приносили обед. Сытный, странно невкусный, но горячий и свежий. От четырех до шести Андрей оставался один. И до тех пор, пока в шесть или семь ни приходила Амели, он мог читать, писать письма в Россию, которые не отправлял, потому что никто не знал примера, чтобы они доходили. А уж тем более – возвращались обратно. Хотя, Красный Крест, говорили, работал. Но чаще всего Андрей смотрел в окно, пока декабрьские сумерки позволяли это. Впрочем, когда становилось темно, оставались еще часы на Ратуше. Они играли музыку. Каждый час. Музыка была радостная и в то же время торжественная, так что бездумно радоваться неизвестно, чему, не хотелось. А хотелось думать о том, что все на свете существует на достаточном основании для своего бытия. И ничто не существует само по себе. И, если субъект и объект – одно единое целое, то, в конце концов, стоит ли разделять их, выделять из системы, чтобы ответить на вечные вопросы. Поскольку никакие законы формальной логики никогда не примирят «вещь в себе» с так и норовящим познать ее субъектом. И потому Андрей слушал музыку, доносящуюся в его комнату с Ратуши, не очень-то размышляя о том, что, на этот раз, сотворил рассудок «из сырого материала чувственного».

– Здравствуйте, – уже научившись выговаривать это слово по-русски, всякий раз говорила Амели, глядя на него из своей улыбки.

– Guten Tag, – отвечал Андрей, совершенно войдя в роль и уже решив однажды, что отвечать Амели следует по-немецки. Уважительней как-то, думал он. И делал это с первых дней.

– Почему ты вчера не приходила ко мне? – задавал он ей всегда один и тот же вопрос, когда она, пообещав прийти до шести, все-таки не приходила.

– Томас не позволяет, – как всегда без запинки отвечала она.

– А еще почему? – спрашивал Андрей, уже зная, что она ему ответит.

– Потому что не слышала гонга, который бы меня позвал, – слово в слово отвечала она то, что говорила вчера, позавчера и двумя днями раньше.

И оба смеялись.

– Я хотел позвать тебя часов в пять. Но ты же знаешь. У гонга слишком громкий голос. Томас может услышать.

Теперь Амели смеялась совсем громко, обнажив крупные, белые зубы. И Андрей думал, что как это ни странно звучит, красивые белые зубы тоже могут кое-что сказать о душевном здоровье. После короткой беседы, которая с утра уже стала привычной, Амели приглашала его к завтраку. Это значило, что он должен был повернуться в кровати и, когда сам, а когда с ее помощью, слегка приподнявшись, сесть, опустив ноги на пол, где его всегда ждали носки и теплые тапки. Носки он не надевал, потому что сам еще не мог, а Амели не позволял делать это. Опустив ноги в теплые, тоже с пуховой стелькой, тапки, он делал два шага к уже заправленному водой рукомойнику, мыл лицо, руки, ловил брошенное ему Амели полотенце – она всегда бросала его, чтобы он ловил – потом подходил к столу. Нехотя ел. Отсутствие прогулок на свежем воздухе и медленно отступающая болезнь не способствовали аппетиту.

– Андрей, ну Андрей, – иногда говорила Амели, скосив глаза на остающийся в его тарелке кусочек булочки с сыром. Он понимал. Но не ел, как-то вяло, возражая, отрицательно покачивая головой и неизменно улыбаясь. Потом смотрел на Амели, думая о том, как много может сделать улыбка, особенно тогда, когда улыбаться не хочется совсем.

Шел уже пятый месяц, как он был здесь, в этом гостеприимном Голдапском доме. Надежды на скорое, а еще лучше – молниеносное, выздоровление давно ушли в прошлое. Всё еще болело и, хуже того, не слушалось, левое плечо. И хотя доктор говорил, что это временно, на самом деле ничего не менялось. «Надо ждать, когда восстановится», говорил доктор. «Хорошо еще, что удалось обойтись без генерализованной инфекции. Что мы руку не потеряли», успокаивал его Шульце. И Андрей понимал. Хуже было на этой же стороне с бедром. И если раньше более серьезной травмой казалось плечо, а бедро, где ранение было в мягкие ткани, опасений не вызывало, теперь совершенно отчетливо было ясно, что опасность могла возникнуть именно со стороны бедра. И доктор Шульце, произнеся однажды слово «остеомиелит», никаких бодрых прогнозов не давал. А только назначил еще один, дополнительный, день посещения. И новое лекарство. С тех пор прошел месяц. Но улучшения не наступало. Несмотря на то, что Андрей усердно ел таблетки, а доктор два раза в неделю делал инъекции.

Не хотелось улыбаться еще и потому, что нехороши дела были на фронте. Из газет Андрей знал, что в оставшееся до конца четырнадцатого года время положение мало, в чем изменилось. Стратегия быстрой войны была провалена. Произошел переход от маневренных к позиционным формам. На Западном, французском, фронте Германия оккупировала Люксембург, вторглась в Бельгию. Расчет Германии на разгром и вывод Франции из войны потерпел провал, чему способствовало наступление русских войск в Восточной Пруссии, в Галиции, Варшавская и Лодзенская операции. В октябре на стороне Германии в войну вступила Турция. Образовались фронты в Закавказье, Месопотамии, Сирии, Дарданеллах. На море Германия безуспешно пыталась уничтожить английский флот, а Великобритания – осуществить блокаду Флота Германии. Все оставалось по-прежнему. Ни одна сторона не добилась желаемых результатов. Андрей часто вспоминал бой, свое спасение. Вспоминал Чистилина. И не понимал, куда мог исчезнуть человек, если через такое короткое время его уже не было на дороге. Спрятался, наверное, увидев немцев, думал о Чистилине Андрей. Если бы я ни потерял сознание, приходила в голову одна и та же мысль. Но что было бы, если бы он ни потерял сознание, он не знал.

Из раздумья выводили часы на Ратуше. И тогда он взглядывал на Амели, которая никогда не мешала ему думать о том, о чем он хотел. Она молча сидела в кресле и вязала крючком белые воротнички и салфетки. И еще, думал он иногда, она была заодно с часами, и так же, как они, отсчитывала минуты, пока ни наступало время уходить. И когда часы на Ратуше били одиннадцать, она поднималась, излучала глазами фотон золотистого цвета, оправляла свой собственный воротничок и юбку и, пахнув напоследок каким-то вкусным травяным бальзамом, как ее дядюшка Томас, говорила «Tschuss».