— Возможно, опасаются кражи технических секретов… Промышленный шпионаж теперь так развит… Фирмы охотятся… Меня, конечно, во все это не посвящают, это только мои догадки…

— Догадки нам не нужны. Расскажите лучше о себе. В чем состоят ваши обязанности? Кто отдает распоряжения? Куда вы переводите деньги?

— Я не знаю адресов… Только номера банковских счетов… И телефоны… Но все это у меня в конторе, в записной книжке ничего нет… Мы можем поехать туда, там вы найдете то, что нужно…

— В конторе вашей мы уже побывали. Остались очень недовольны приемом. Стальная дверь с сигнальной сиреной — это уже говорит о скверном характере хозяина. Но подключать к ней еще электрошоковое устройство — это просто антигуманно. Кемаль до сих пор не может оправиться. Правда, Кемаль?

— Долго все получается, камрад, — сказал турок. — Так долго нельзя. Пусть еврей поговорит, поговорит, а мы потом сразу будем ехать. Еврей говорит быстро, что знает, а мы едем скоро-скоро.

— Я знаю один телефон на память: 899-4437. Это в Испании, где-то под Барселоной. Я перевел туда недавно пятьдесят тысяч немецких марок.

Водитель, записывая, одобрительно кивал, что-то жирно подчеркивал.

— Пятьдесят тысяч? Фонд так щедр? Почему я не пошел в науку? Или ты, Кемаль? И работа была бы чище, и деньги, и женщины бы нас больше ценили. И с Интерполом отношения были бы самые дружеские — не то что теперь. Но все же, чем занимаются все эти лаборатории? Хотя бы те, что поручены вам? Ну-ну, не надо хитрить, герр Цимкер, не надо бегать глазами… А то Джино снова возьмется за винт, он по профессии механик, они, знаете, любят все закручивать до упора, чтоб было надежно… А ведь в этом нет нужды… Солнечными батареями, говорите вы? Новыми системами аккумуляторов? Плазменными двигателями? Вот куда вы клоните! Обычный честный автомобиль вас уже не устраивает? Хочется как-то обойтись без бензина. Выбросить всех этих диких арабов прочь из цивилизованного мира, где им не место. Обратно в пустыню, к верблюдам! Они пасут овец и коз, мы пасем их. Пролетаем над головами в солнечно-плазменных самолетах и время от времени поливаем напалмом… Ну хорошо, допустим, вы не знаете адресов, не помните телефонов. Но имена-то? Вот вы звоните им по телефону. Не говорите же: «Здравствуй, икс-джей-сорок восемь». Джино, я читаю в твоих глазах такое недоверие, что разрешаю тебе два поворота… Не надо так вопить, герр Цимкер, все равно никто не услышит… А я не могу разобрать имен. Давайте-ка по буквам.

По раскаленному песку острова только так и можно было бежать: ни на секунду не задерживаясь, не задумываясь, прыгая от признания к признанию, от имени к имени, думая только о том, сколько еще осталось впереди, задыхаясь от боли и начиная всем сердцем любить неумолимо приближающийся финиш, избавление, конец, исход.

— Ну а когда звонят из Рима? Отдают распоряжения, проверяют, сообщают инструкции? Тоже ведь не робот, не кукла. Секретарша или менеджер говорит: «Доброе утро, синьор Цимкер». А вы: «Доброе утро…» — кто?

— Ее… его зовут Сильвио… Сильвио Фастанелли… Нет, кажется, Кастанелли…

— Он опять врет.

— Упрямый все же.

— Дай-ка сюда зажим.

— Нет, немного жди. Я буду расстегивать его штаны.

— Да уж, это вернее. Пальцы — это ничто. С пальцами расстаться не страшно.

Теперь было: будто добежал, подвывая, до поворота и увидел, что за ним не конец и даже не раскаленный песок, а расплавленная лава боли. Брошенный снова навзничь, ослепший от ужаса, он не помня себя вопил о самом сокровенном.

— Рувим!.. Я скажу вам все… Самое главное… Он не племянник мне… Он мой сын… Об этом никто не знает… Мы прятались с сестрой от обстрела… Она прижималась ко мне от страха… Ничего не осталось, только смерть… Мы не помнили себя… Через месяц она вышла замуж… Никто не узнал… Он похож, но ведь это нормально… Дядя и племянник… На фотографии он крайний слева…

Они смеялись.

То есть так ему виделось в просветы между облаками страха и боли, наплывающими на сознание, — что они сидят и смеются. Белобрысый немец — задрав лицо кверху, турок и итальянец — подмигивая друг другу, похлопывая по плечам.

Потом был провал, какая-то полоса неясной тревоги.

И вот он снова сидит, прислоненный к кожаной подушке, тупо смотрит вперед. В сумерках видна уходящая по склону вверх дорога, и там, где она переваливает через холм, на фоне светло-зеленого неба возникает что-то медленно движущееся, грибовидно вырастающее, обретающее потом не одну, а сразу две ножки.

Да, это автомобиль, понимает Цимкер.

Автомобиль — это очень плохо. Потому что теперь эти трое будут пережидать, пока он проедет. А значит, мучительный бег к концу окажется еще длиннее.

Автомобиль переваливает через гребень, медленно катится вниз. Это автофургончик. Местные фермеры развозят в таких молоко. Он движется как-то неровно, то сползая на левую половину дороги, то кидаясь в противоположную сторону, чуть ли не в канаву. Похоже, что водитель пьян. Или какая-то неисправность в руле. Не доезжая до них метров тридцать, фургончик выплевывает из мотора сгусток черного дыма и застывает на обочине.

Две женщины в монашеских рясах выпрыгивают из него на дорогу и неуклюже бегут вперед.

Брошенный тарантас продолжает дымить, а монашки то зажимают уши, то оглядываются, пока одна — та, что постарше и погрузнее, — не падает, запутавшись в рясе.

Трое в машине с облегчением смеются, засовывают в карманы извлеченные было револьверы. А до Цимкера вдруг доходит: не может быть, чтобы такой нелепый эпизод был случайно врезан в его жизнь в такую минуту. Несомненно, это Бог — забытый им, отвергнутый, необъяснимый еврейский Бог протягивает длань и подает знак. И знак этот имеет один лишь смысл, одно значение: Он не хочет, чтобы песчинка избранного народа, Аарон Цимкер, исчезла из жизни, не сказав Ему прощального слова. В страшный смертный час своими неисповедимыми путями Он выкраивает ему эту краткую передышку — несколько минут для молитвы.

«О Создатель покоя, Властитель вселенной, — забормотал Цимкер. — Просвети наши глаза, чтобы они увидели Твою направляющую силу во всей природе… От самых дальних звезд до самых наших потаенных мыслей».

Затянутые пятидесятилетней паутиной ящички памяти открывались с трудом, но уложенные в них с детства словесные кружева оказывались неповрежденными, выползали сплошной лентой.

«Внуши нашим сердцам любовь к Тебе и сделай Твою волю законом нашей жизни. Будь с нами, чтобы утешить нас в печали, укрепить наши силы в испытаниях, дать нам мужество служить Тебе на всех путях наших. Пусть слова наших молитв, произносимых и безмолвных, объединят нас в любви к имени Твоему, о Господи, наш Создатель и Избавитель… Мы благодарим Тебя, о Боже…»

— Заткнитесь, Цимкер, — сказал водитель. — Не мешайте говорить с дамами.

— Пусть и он говорит, — хихикнул Джино. — Он у нас специалист по сестричкам.