Веревки, привязанные к цепи, к счастью, почти уцелели; их до того крепко держали с одной стороны фра-Антонио, с другой – Янг, что, когда тяжелая цепь полетела вниз, они лопнули у самых узлов. Теперь же монах предложил нам следующее: он обвяжет себя этими веревками, а концы их будем держать мы; потом он прыгнет гораздо ниже выступа скалы, на котором мы стояли. Для того чтобы решиться на такой прыжок, нужно было много смелости и уже одна мысль о нем приводила в содрогание. Главная трудность этого плана заключалась в том, чтобы перебросить веревку через пропасть; кроме того, фра-Антонио грозила опасность разбиться о скалы.

Однако Янг, умевший преодолевать всякие затруднения, взял моток бечевок из нашего багажа, привязал к одному концу камень и ловко перекинул его на другую сторону, после чего было уже нетрудно перетащить к нам концы двойной веревки. С большим тщанием, крепко затягивая каждый узел, обвязал фра-Антонио двойную веревку вокруг своего тела под мышками и стоял теперь наготове на краю пропасти; мы же все вчетвером держали другой конец веревки, заранее напрягая мускулы, чтоб не податься вперед, когда на ней повиснет тяжесть.

Фра-Антонио остановился на минуту, обратив лицо к небу; его губы шевелились. Потом он махнул рукой, улыбнулся нам, крикнул: «Да будет воля Божья», спрыгнул с утеса и исчез из виду. Мы почувствовали сотрясение веревок, когда его тело стукнулось об утес под нами, опять показалось, и снова скрылось в темной зияющей пропасти.

Когда веревки перестали качаться, мы принялись тянуть его к себе, боясь однако вытащить мертвеца вместо живого человека; фра-Антонио не отзывался на наши крики да и поднимать его было что-то уж чересчур тяжело. Действительно, когда тело монаха показалось на краю утеса, мы были готовы подумать, что наши опасения оправдались, потому что на виске у него была большая кровавая рана, тело повисло безжизненно, а лицо покрывала мертвенная бледность. Эта картина вызвала во мне такое потрясение, как будто кто-то ударил меня в сердце. На глазах Янга показались слезы, Рейбёрн крепко выругался с горя, а неустрашимый Пабло, молча выносивший всякую боль, причиненную ему, упал в обморок.

Между тем фра-Антонио чуть-чуть пошевелил губами и слегка вздохнул. Янг тотчас подпрыгнул от радости и дал Пабло тумака, крикнув ему:

– Ах, ты дрянь этакая, ах, ты грязный индеец! Тоже еще падает в обморок! Ведь он живехонек!

Я поспешил как можно осторожнее обмыть рану на виске фра-Антонио и смочить водой его бледное лицо, хотя мои руки тряслись от страха; Рейбёрн дал ему глоток виски из своей фляги. Монах открыл глаза и оживился. Вскоре он опять был на ногах и чувствовал себя хорошо; только ссадина на виске причиняла ему боль и голова кружилась. Он не мог сказать, что с ним произошло, хотя помнил, что оттолкнулся от скалы ногами, как и намеревался сделать; но тут, вероятно, он закружился и ударился головой о какой-нибудь острый выступ. Впрочем, эти подробности были не важны, благо фра-Антонио не получил серьезных ушибов; поэтому мы перестали его расспрашивать и старались развлечь спокойным разговором, чтобы он забыл о пережитой опасности. Всем нам хотелось отдохнуть; мы были страшно утомлены, а нервы расстроены. Мы с удовольствием напились бы кофе, но далеко вокруг не было никакого топлива, чтоб развести огонь. Все, что мы могли сделать – хотя в этом было мало толку, – это пожевать кофейные зерна после ужина, состоявшего из наших прежних мясных консервов; потом мы завернулись в одеяла и легли на голой скале. Должен сознаться, что если бы кто-нибудь в ту минуту спросил меня: «Стоит ли археология таких жертв и хлопот?», я не колеблясь ответил бы отрицательно. Сон, в котором я так сильно нуждался и которого так жаждал, нескоро пришел ко мне в ту ночь; каждый раз, когда мной овладевала дремота и я начинал приходить в приятное, бессознательное состояние, мне мерещилось, что я кидаюсь в пропасть, держась за перекладину цепи и описываю дугу во мраке ущелья, между высоких стен, заслоняющих небо, а под ногами вижу глубокую черную бездну. Я вскакивал и просыпался, и даже когда мне удалось крепко заснуть, опять видел эту страшную переправу, слышал лязганье цепи, когда она оторвалась и полетела вниз, ударяясь о скалы; я чувствовал, как Рейбёрн схватил меня, когда перекладина выскользнула из моих рук. Наконец я проснулся и увидел, что Янг трясет меня за плечо:

– Чего вы тут дрыгаете ногами, профессор, точно у вас корчи? Да и все равно пора вставать. Удивительно, как это мексиканское утро оживляет человека! В воздухе разлита такая свежесть, что не только живой человек, а даже мертвец способен вскочить и заплясать джигу.

Даже фра-Антонио чувствовал себя бодрым и здоровым, не считая боли в оцарапанном виске. Мы опять поели вдоволь сушеного мяса и пошли по тропинке, вырубленной сбоку утеса. Утро было до того ясное и радостное, что мы позабыли всякий страх и тягостную заботу. Сознание, что оборвавшаяся цепь опять отрезала нам дорогу назад, нисколько нас не смущало. Если бы мы даже имели возможность вернуться обратно, то не дошли бы дальше затопленной долины; а не всели равно умереть там или здесь? Теперь мы остановились на разумном убеждении, что дорога, по которой мы идем, выведет нас наконец куда-нибудь из этих гор, если и не приведет к спрятанному городу, который мы искали.

На протяжении пяти или шести миль мы шли назад по ущелью мимо тех же мест, которые проходили накануне по ту сторону пропасти, но теперешняя дорога понемногу поднималась в гору, так что вчерашняя тропинка оказалась глубоко под нами и наконец мы перестали ее различать. Пройдя несколько сот футов, мы достигли вершины утесов, где внезапный поворот влево привел нас в узкое ущелье между скалами. Через некоторое расстояние дорога круто пошла в гору, а затем нам пришлось подниматься по грубо вырубленным ступеням, до того крутым, что у нас подкашивались ноги, когда мы дошли до конца. Но мы забыли всякую усталость, когда поднялись наконец на вершину и увидели перед собой широкий горизонт. Под нами плыли облака, а из них выступали горные пики; мне не случалось видеть подобной картины, кроме панорамы Гуннисона с Маршальского горного перевала. Здесь мы видели окрестность со всех сторон, тогда как там вид открывается только с одной стороны. Теперь мы стояли на обширной возвышенности, квадратной горной равнине, очень похожей на Гигантскую, которая встает перед путешественником слева от центральной мексиканской железной дороги, когда он подъезжает к Силао. Куда ни оглянись, всюду горные вершины и облака. Но мы недолго созерцали грандиозный ландшафт, потому что облако, почти окутавшее нас, когда мы взошли па гору, стало удаляться в сторону, уносимое ветром, и мы внезапно увидели перед собой большое здание, выступавшее из этой легкой дымки. Минуту спустя оно ясно вырисовывалось перед нами. Найти на голой вершине горы, среди глубокого уединения, в самых облаках, такой поразительный образчик человеческого труда и силы! Мы были потрясены и смотрели на это чудо почти с благоговением. Нам казалось сверхъестественным, невозможным, возвести подобное сооружение в таком диком месте. При виде его, невольно приходили на ум фантастические легенды о волшебных замках и твердынях, построенных с помощью дьявола ценой человеческой души.

Если бы в этом величественном, монументальном здании или на самой горе, где оно стояло, были заметны признаки человеческого обитания, мы были бы менее удивлены. Но что подавляло нас, так это мертвое молчание, царившее здесь, и отсутствие всякой жизни. Мы точно перешли из живого современного мира в мертвую область, принадлежавшую далекому прошлому. С содроганием вспомнилось мне, что мы попали, сюда через мрачную пещеру, где целые сотни умерших в далекие времена теснились в безмолвном благоговении перед громадным идолом, высеченным из несокрушимого камня. Можно было подумать, что мы сами попали под те же злые чары и обречены скитаться по необитаемым диким местам, которые тем более поражали нас, что в них на каждом шагу встречались следы человеческой деятельности и общественной жизни, когда-то бурной, но давно погасшей и забытой. Янг очень метко формулировал своим грубым языком странные мысли, проносившиеся у нас в голове. Он крепко выругался и сказал, что согласен биться с индейцами три дня в неделю весь остаток своей жизни, только бы выйти из этого удручающего уединения и видеть вокруг себя живых людей.