– Христос воскресе из мертвых смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав... Моли Бога о нас, святый угодниче Божий Николае, яко мы усердно к тебе прибегаем, скорому помощнику и заступнику душ наших... Христос воскресе из мертвых смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!

Архиерей был нетолст, подтянут и выправкой своей напоминал военного человека, который вдруг отпустил бородку и начал перед всеми петь псалмы. Свободные, на полтора размера больше, праздничные одежды были призваны, по-видимому, придать его фигуре недостающую солидность.

Он прервался, потому что почувствовал спиной вошедших, чужих и недовольных его словами гостей. Впрочем, поняли ли они хоть что-нибудь из того, что он читал? Хрущев явственно услыхал только про Христа, и во рту его стало горько, будто он полизал угольный шлак.

Архиерей обернулся и увидел энергичного круглого человека, сошедшего с первой страницы газеты «Правда».

– Добрый день, гражданин архиерей, – пробормотал этот круглый и помахал пухлой ладонью, стараясь рассеять перед собой неприятный для него дым ладана. – Что это вы... весь в золоте?

Архиерей не нашелся, чем ответить. Ему показалось, что он спит на ходу и видит сон про то, как ведет праздничную службу.

– Пасха... – подсказал Хрущеву Михаил Борисович виноватым голосом.

Он решил взять вину за Пасху на себя лично, подразумевая, что она случилась по его недосмотру.

– А при чем тут золото? – не понял Хрущев. – Значит, на золотые плащи есть средства, а на городское коммунальное хозяйство средств нет...

– У церкви – свой бюджет, – сказал Кондрашов.

– Неправильно! Так быть не должно! – возвысил голос Никита Сергеевич. – Все должно быть общее! И церкви... и все!.. Выметайтесь отсюда поскорей! – приказал он присутствующим. – А ты, Валериан, будь рядом.

Отцы города медленно, задом выкатились в сени. В комнате остался лишь Хрущев со своим помощником и архиерей с дьяконом.

Некоторое время они молча стояли друг против друга, четверо людей одной страны, но как будто вышедшие из разных миров.

– Ну и чем вы здесь занимаетесь? – нарушил Никита молчание, отдавая шляпу в руки Валериана Григорьевича.

– Читаем акафист пресвятому Николаю Угоднику и пасхальный канон, – с трудом, будто оправдываясь, произнес архиерей.

Он почувствовал себя семинаристом, когда в класс неожиданно заглянул митрополит...

– А зачем все это читать? – не понял Никита Сергеевич. – Какой-то акафист... (Он произнес это слово с ударением на последнем слоге.) Бога ведь нет!

– Бог есть, – сказал архиерей.

– Есть, – неожиданно согласился Первый секретарь. – Бог – это коммунизь м.

– Бог – это истина, – еле слышно прошептал владыка.

– Но что есть истина? – спросил Хрущев. – Вы на каком фронте воевали?

Архиерей промолчал.

– Вот именно! – вскричал Никита, чувствуя, что попал в самую точку. – До истины добрались – отсиживался в тылу! Кадил врагу своим ладаном! Гитлер церкви открывал – это было! И Сталин вам подыгрывал, тоже было! ...А мы потому вас закрываем, понятно?

Владыка снова не ответил.

– Да что с ним говорить! – махнул рукой в досаде Хрущев. – Вы же не понимаете человеческого отношения к себе!.. У нас церковь отделена от государства, и нам безразлично, что вы о себе думаете! Но нам не безразлично, – добавил он, – что думают о церкви отдельные граждане, которые поступают вопреки научным фактам!

– Я вообще-то на Втором Белорусском воевал, – сказал архиерей. – Награды имею. Показать?

Хрущев внимательно вгляделся в него. И вдруг оценил его выправку, мысленно отклеив несолидную, сомнительную во всех смыслах бородку от всего остального. Сильные руки и жилистые ляжки, скрытые под золотом...

– Артиллерия, что ли? – спросил он наугад.

– Так точно!

Хрущев сокрушенно покачал головой. Вот оно что! Бог войны, артиллерист пошел служить выдуманному Богу, чтобы морочить голову рабочим и крестьянам. Разве это не поражение всей его жизни? Он опустил голову еще ниже, будто хотел бодаться. За последнее время это было самым сильным для него огорчением, просто сокрушительное несчастье. Куда мы все идем?

– Вы когда родились? – спросил он.

– В девятьсот пятом, – ответил архиерей. – А вы?..

Никита Сергеевич вытащил платочек и вытер им свой потный лоб.

– С девяносто четвертого.

Злость его вдруг исчезла. По-видимому, Второй Белорусский фронт погасил ее, как пожарная пена. Глаза стали туманными, обращенными вовнутрь себя.

– А осмелюсь спросить... – нарушил молчание архиерей. – Вы крещены?..

И сам задохнулся от собственной наглости. Спрашивать про крещение Первого секретаря ЦК КПСС?

Хрущев вполне спокойно кивнул.

– А в честь кого назвали? Не в честь ли Никиты Новгородского?

– Что это такое?

– Это известный русский святой... Бесогон... – Здесь архиерей еще больше смутился, подозревая, что последнее слово может особенно уязвить Первого секретаря. – То есть боролся с бесами, гнал их и преследовал...

– Ничего не знаю, – отмахнулся Хрущев от этой скользкой темы. – Бесов у нас много, мне одному не справиться. – И перевел стрелки: – Революцию вы хоть помните?

– Не совсем, – признался владыка. – Все было тихо. А потом нам сказали, что революция уже произошла.

– Вот-вот... А нам и того хуже... Вообще ничего не говорили. Газеты тогда не выходили, у кого узнать? Да и многие читать-то не умели. Но ничего... Колокола сбросили с церквей, до всех дошло.

Внезапно они почувствовали к друг другу что-то вроде симпатии. Может быть, оттого, что близко друг друга не знали. Архиерей не знал того, что под многими решениями о расстрелах в конце тридцатых, которые принимало Политбюро, стояла подпись Хрущева. А Никита Сергеевич даже не мог догадаться, что именно привело боевого офицера в лоно отжившей, как он считал, православной церкви. А привел его туда страх, так часто посещавший самого Хрущева, страх в кровавом безнадежном бою, во время которого офицер дал сам себе клятву, что если останется в живых, то посвятит свою жизнь тому Богу, в которого верили отец и мать...

– Кстати, о колоколах, – решил воспользоваться моментом архиерей. – Нам теперь почти везде не разрешают звонить. Хорошо ли это?

– Хорошо, – сказал Хрущев. – Это мешает спать. Вы с семи часов трезвоните даже по выходным. А людям отдыхать нужно.

– Не правильно. Надо иначе, – возразил владыка.

– А как?

– Да так. Все заодно. Вы – с одного конца, а мы – с другого. Вместе и пойдем.

Это была сокровенная мысль, о которой он часто думал. Новая идеология, подправленный нравственностью социализм. Но поймут ли они?