Сразу после рассвета, пока кашевары разливали по мискам варево, отправился к воротам королевский герольд с грамотой к высокодостойнейшему

Магистрату Старой Столицы — и некто в берете сиреневого бархата принял послание, клятвенно заверив, что ответ последует во благовремении.

Но час шел за часом, и говор в шеренгах сделался ропотом.

Когда же на Большой Башне бронзоворукий Вечный ударил молотом о семиугольный щит и над полем поплыл, растворяясь в густом воздухе, мелодичный, долго не стихающий звон, король медленно поднял руку, словно залитую кровью; Вудри тотчас повторил жест; воеводы, взбадривая пятками коней, рассыпались вдоль фронта, занимая места под знаменами, — и по первым рядам пронеслось движение: пехотинцы поудобнее перехватывали копья и вынимали из ножен мечи. Качнувшись взад-вперед, подались к стене тяжеленные лестницы; с истошным, надрывающим душу скрипом напряглись пружины катапульт; сухо стукнув, легли в пазы ложкообразные металки. Занесли палочки над тугой кожей вихрастые барабанщики, и трубачи, поедая глазами воевод, уже набрали побольше воздуха — ровно столько, чтобы заставить витые рога издать низкий, тревожно вибрирующий гул…

И ропот в шеренгах прекратился, ибо ожидание пришло к концу.

Но именно в этот миг, пронзительно скрежеща, поползли вверх железные решетки городских ворот, надрывно медленно — слегка! менее чем на четверть! — раздвинулись тяжелые, окованные медными скобами створки, и, проскочив перекидной мост, под стенами остановилась небольшая кавалькада.

Один из верховых, самый яркий, самый блестящий и разноцветный, выехал чуть вперед, поднес ко рту сложенные совком ладони — и тренированный голос его легко, ничуть не ослабев в пути, преодолел сорок шагов.

— Слушайте все и не говорите после, что не слышали! Высокодостойнейший Магистрат благородной Восточной Столицы, именуемой также и Столицею Старой, прислушиваясь к мнению и уважая волю почтенных земледельцев, постановил…

Глашатай передохнул и продолжил — пожалуй, даже громче, чем ранее, на пределе перенапряженного горла:

— Постановил! Бродячего проповедника Ллана из Игаль-Амира, называющего себя Предтечей, освободить из узилища и, не предъявляя более обвинений, отпустить, как имеющего достойных поручителей!

Кольцо всадников разомкнулось, открыв дорогу в поле невысокому человеку, чьи черты почти неразличимы были на таком расстоянии: лишь темное пятно долгополого одеяния колыхалось на фоне луговой зелени и, развеваемые ветром, серебрились длинные, почти до пояса, волосы.

— Что же касается дружбы и союза с почтенными земледельцами, то, принимая во внимание некие неназываемые обстоятельства, сие дело есть сложное, всестороннему обсуждению подлежащее, отчего Высокодостойнейший Магистрат убедительно настаивает и почтительно просит продлить срок ожидания на один час!

Учтивейший ответ.

И в то же время — оскорбительнейший.

Ибо никак не от имени «почтенных земледельцев» писалось послание столичным властям, и «некие обстоятельства» отнюдь не подлежали обсуждению.

Право же, с каких это пор дано подданным право решать — давать или не давать присягу суверену?!

Тысячи глаз повернулись к королю.

И миг спустя Багряный медленно и торжественно опустил руку.

Тотчас, повинуясь знаку, ослабли тетивы, уставились в небеса изготовившиеся было к атаке копья, легли в ножны мечи и штурмовые лестницы опустились на траву. Мало толку гневаться на городских людей, во всем ищущих не правды, а выгоды, и потому, простив городу излишнюю осторожность, владыка дозволял им, предусмотрительным, поразмыслить еще и еще раз.

А тем временем босой человек в развевающейся темной рясе подошел к строю — вплотную, и люди расступились перед ним, благоговейно склоняя головы. Ллан это был, Ллан Предтеча, Ллан Справедливый, бродячий отец Ллан, сказавший, еще когда многие из стоящих здесь не были даже зачаты, вещие слова, от края до края сотрясшие Империю: «Когда Вечный клал кирпичи мира, а Светлые вчетвером подносили раствор — кто тогда был сеньором? Когда придет время правды — кто сеньором останется?»

Ллан…

Сорок ударов плетью и отсечение уха — вот какую определили господа всякому, впервые уличенному в упоминании этого имени. Дюжина ударов кнутом и урезание носа — упомянувшему вторично. И — петля без суда на третий раз. Посему с оглядкой, на ушко, да и не каждому, а самым близким из родичей передавали вилланы быль, больше похожую на сказку…

Все имел этот человек, о чем лишь мечтать может смышленый деревенский мальчишка, волею случая попавший в коллегиум: диплом магистра и славу теолога, сумевшего опровергнуть в диспуте самого Урри-ересиарха, посох аббата в двадцать лет и митру епископа в тридцать.

И все — отдал вдруг, не жалея ни о чем и ни в чем не усомнившись. Променял, ни на миг не задумавшись, на восемь лет каменных мешков — ежечасно под угрозой костра, на горькую пыль дорог; вся Империя — из конца в конец, и глад, и нужда, и лихоманка. И господские псы — по пятам.

Но ни единожды не пожалел о сделанном выборе. Ибо, стремясь познать Вечного, пришел к Истине, убедившись же в том, что Истина — не ложна, уверовал, а уверовав — не сумел кривить душой.

«Я видел Его сердцем, и коснулся Его душой, и знаю: это воистину — Он. А потому негоже мне отступать. Четверо Светлых возвестили мне, что избран я Предтечей Его, дабы указать малым путь к Царству Солнца и помочь им дождаться прихода Его».

Кто еще способен сказать так?

Никто.

Только Ллан. Воистину Ллан Справедливый…

Светло-прозрачные глаза пронизывали толпу. Некое безумие искрилось в них, сосредоточенность знающего то истинное, что открыто немногим, избранным. Насквозь прожигало серое пламя, и те, кого задевал Ллан взглядом, вздрогнув, преклоняли колени — и лазоревые, и воеводы.

И Вудри.

Один король остался недвижим, лишь слегка склонил голову, увенчанную короной, и приложил руку к сердцу.

Ллан же какое-то время пытливо всматривался в доспехи, в темные щели забрала, и ноздри его подрагивали, словно у взявшего след пса… а затем преклонил колени и, подавшись вперед, всем лицом приник к багровому сапогу.

Сдавленный гул прокатился по рядам.

Спустя несколько похожих на вечность мгновений Ллан поднялся на ноги — и войско вновь потрясенно охнуло, ибо словно бы выше ростом сделался Справедливый, а глаза его уже не полыхали огнем, но светились двумя звездами.

— Свидетельствую, дети мои: явился тот, чей приход было мне суждено возвестить, и пришло время царству зла уступить, а царству Справедливости восторжествовать отныне и навсегда!.. — И огляделся вокруг, сияя немигающими глазами.

Он не старался повышать голос, но каждое слово его разносилось по предвратному лугу громче, чем рык главного глашатая Старой Столицы.